Михаил Рапов - Зори над Русью

Дмитрий протянул Свиблу обломок меча:

— Полюбуйся, боярин. Да распорядись, чтоб расковали воина Фому, одели и накормили.

Князь вдруг откинулся на седле, засмеялся:

— Ты что, Фома, рожу скорчил? Иль с цепью жаль расставаться? Что? Ты не про цепь! Одевать и кормить не время! Пусть так, но чего же ты хочешь?

— Назвал ты меня воином, княже, а какой я воин, коли у меня, вишь, только и есть что ножны, да и те пустые.

— Ладно, Фома, не кручинься. Жалую тебя полным доспехом, какой воину нужен, а меч у моих оружейников сам подбери к ножнам своим. Отколь такие ножны у тебя?

— Подарок. Друг, златокузнец Горазд подарил. Он меня и болящего выходил, и в час, когда не видел я пути, чтоб из кабалы вырваться, он же велел мне дракона мечом пронзить.

Несмотря на язву на ноге, Фома, будто на крыльях, летел к Горазду и поспел вовремя. Около Гораздовой избы на коне сидел боярин Кошка. За ним целый обоз. На телегах мужицкий скарб: кадушки, горшки, немудрящая мягкая рухлядь, овчины да медвежины, дерюжные зипуны да армяки. Все кучей. Сверху ревущие бабы, ребята. Около телег — толпой угрюмые мужики. Кое–кто из них связан. Кругом стража.

«Ишь сколько народу полонил боярин», — едва успел подумать Фома, да и стал как вкопанный. В воротах он увидел Горазда. За ним — два воина. Горазд шел, запрокинув голову вверх, но не от спеси, а просто от того, что руки ему стянули веревкой, так что локти за спиной сошлись. Конец веревки был в руках у одного воина, другой подталкивал Горазда древком копья в спину.

Всего мгновение стоял Фома, потом выхватил жалованный князем меч из Гораздовых ножен, одним прыжком очутился рядом с Гораздом, обрубил веревку, рассек путы.

— Разбой! — закричали воины, хватаясь за оружие.

Боярин Кошка мигом очутился рядом, замахнулся плетью:

— Ты кто таков?! — Выпучил глаза. — Святители! Да неужто Фома?

— Он самый! Здрав будь, Федор Андреевич!

Но Кошка не стал слушать Фомкиных приветствий:

— Ты что вытворяешь? Какое тебе дело, станишник, кого я в полон беру!

Фома на крик боярина возразил спокойно:

— Тебе, боярин, не плетью мне грозить, а спасибо сказать самое время.

— За что? За разбой?

— Твои люди разбойничают. Ведомо ли тебе, кого связали?

— Кого хочу, того и вяжу!

— Человек этот великий искусник. Златокузнец. А ты: на него с веревкой. Зазорно это.

— Вот удача! Пескаря ловил — сома вытащил! Вяжи его, ребята!

Увидев, как воины опять навалились на Горазда, Фома неожиданно для самого себя рявкнул:

— Прочь, псы! Великий князь Дмитрий Иванович берет его за себя! — И, увидев, как опустил плеть боярин, как сразу отступили воины, Фома даже удивился: «До чего складно соврал!» — С веселым лицом повернулся он к другу да и замер. Горазд стоял как каменный, глядел широко открытыми глазами, но вряд ли что видел. В лице у него — ни кровинки, под глазами — синие пятна.

«Пока я с боярином воевал, — вспомнил Фома, — Горазд ни слова не вымолвил. Будто все равно ему: свободным быть иль опять на боярина спину гнуть».

— Что с тобой, Гораздушка?

— Не со мной, а с Машенькой, — глухо ответил Горазд, повернулся и пошел во двор. Фома следом.

Еле отдирая ноги от земли, шел Горазд, шел к Машеньке. Лежала она в мокрой траве, странная, неподвижная. Фома не верил, не мог поверить тому, что видел.

Горазд подошел, остановился, застыл и вдруг рухнул на землю, ткнулся лицом в Машенькины ноги и весь сотрясся от рыданий. Рядом на земле Фома увидел окровавленную стрелу. Все понял. Нет, не умел, да и не хотел утешать Горазда Фома. В голове не укладывалась гибель Машеньки. «Ведь и боя настоящего не было, а слепая свистящая смерть настигла ее. Доколе так будет? Долго ли русской крови литься на Русскую землю? Задавила бы поскорее Москва всю свору князей удельных». Фома стукнул себя кулаком по лбу: «Какие мысли: в башку лезут! Машенька московской стрелой убита, а я…»

Но других мыслей не было. Знал Фома, как и все на Руси знали: если кто и соберет клочья уделов воедино, то только Москва. Ни Михайле Тверскому, ни Олегу Рязанскому, ни Дмитрию Суздальскому такое не под силу, да и не думают они о том. О своих шкурах мыслят князья, сидя на престолах удельных. А Русь? Что им до Руси! Но когда еще победит Москва, а сейчас, пронзенная стрелой, лежит на сырой земле Машенька. И не встанет, не встанет…

Фома закрыл лицо заскорузлой черной ладонью, но разве удержишь рукой слезы, они, не спросясь, текут по щекам, скатываются в бороду.

Долго стоял Фома, не в силах если не утешить, так хоть ободрить Горазда, который в слепом отчаянье бился головой о землю у ног своей Машеньки.

Фома сидел на куче сена около поваленного, наполовину обгоревшего стога, вертел в руках кусок бересты, вздыхал:

«Вот удумал! Грамотку оставил, а сам утек. Да и вправду ли это грамотка?»

Фома снова принялся рассматривать бересту:

«Грамота! Вот чем–то острым буквы нацарапаны. [245] Замечательным достижением советской археологии было открытие в Новгороде берестяных грамот, являвшихся письмами новогородцев. Тем самым было доказано, что высокая культура Древней Руси, тяжело пострадавшая от нашествия Батыя, сохранилась в Новгороде. Средневековые государства Европы не знали такого широкого распространения грамотности среди простых людей. А что в ней написано, — поди угадай. Чудак Горазд, думает, как сам он новгородец и грамоту разумеет, так и все другие «аз» да «буки» ведать должны, а того невдомек ему — было время да прошло, на Руси теперь грамотеи в подрясниках ходят, попы да монахи, а простой люд грамоты не ведает». — Фома опять уставился на бересту.

«По–новгородски рассудил Горазд. Там, в Великом Новгороде, бабы и те грамоте обучены, так ведь то Новгород! Татары туда не доходили, там от древности Русь стоит почитай что не тронута, а в остальных местах… — Безнадежно махнул рукой: — До грамоты ли, если только и дум у людей, чтобы татарские дани выплатить. Ребят с малых лет на работу ставят. Попам — тем можно: они даней не платят».

Гляди на грамоту сколько хочешь, а если прочесть ее не умеешь, то толку в ней мало. Так Фома ничего из грамоты и не углядел. Сидел, думал, вспоминал. Поместье Паучихино москвичи сожгли, мужиков и кузнецов полонили, боярыня с тиуном куда–то запропастились, да их не очень и искали. Князь долго задерживаться в поместье не позволил. После обеда повел полки дальше, на град Микулин. Стараньем Фомы Дмитрий Иванович Горазда в великокняжеские златокузнецы определил и велел, как похоронят Машеньку, в Москву ехать, а Фоме полки догонять.

«Ну, Горазд, удружил! — чесал в затылке Фома. — Чего я теперь князю скажу? Небось он меня не погладит. Я за Горазда ручался, а он — накося!»