Михаил Рапов - Зори над Русью

— Богатырь! С копьем на бабье ведро напал. Испортил ведерко, собачий сын.

Еще глядели в щелку тына испуганные женские глаза, еще не решалась хозяйка выйти, подобрать изуродованное ведерко, когда к калитке подошел человек, властно постучал.

Хозяйка робко подняла щеколду. Человек шагнул во двор.

— Зови мужа.

Женщина торопливо пошла в избу, а человек тем временем вытащил из–за пазухи измятый свиток, развернул, повел пальцем по бумаге. На крыльцо вышли хозяева. Чиркнув ногтем под строкой, человек спросил:

— Ты Васькой Кривым прозываешься?

— Я, государь.

— Ямщик?

— Ямщик.

— Два алтына с тебя.

Ямщик попятился:

— Чур меня! Аль ты, писец, белены объелся? Взгляни в свою грамотку, недоимки за мной нет. Все дани выплачены. Ты взгляни.

Но писец уже свернул свиток, отвечал равнодушно, с зевком:

— Тоже сказал, «недоимки нет»! Нешто я за недоимкой пришел? Великий князь Дмитрий Иванович приказал собрать Черный бор, то есть со всех вас, черных людишек, поголовную дань взять.

— Да за что?

— Очи есть, так гляди, — писец кивнул в сторону улицы. Сквозь раскрытую калитку виднелось воткнутое в землю татарское копье.

— Да нет у нас двух алтын!

— Все так говорят. Ты прислушайся.

С соседнего двора доносились всхлипывания, по всей Ордынке слышались крик, плач, ругань.

Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу.

Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил.

— Сходи, поторопи мужа, — приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги. Взглянув, писец нахмурился.

— Тебе, Кривой, что сказано? Два алтына, а ты алтын без векши [263] Векша — белка, здесь самая малая единица старой, кунной системы денег. «Алтын» в то время был новым, сравнительно с «кунами» и «гривнами», словом, происшедшим от татарского «алты» — «шесть». даешь. Мало!

Голос Васьки Кривого дрожал:

— Батюшка, государь, помилуй… нет у меня больше. Нет!

— Коли нет, продай чего. Вон купец едет. Эй, почтенный!

Купец подъехал, замотал повод о столб, вошел в калитку по–хозяйски, как к себе на двор. Васька встретил его злым смехом.

— Иди, купец, в избу. Выбирай в моих хоромах чего хошь!

А купцу хоть бы что, привык. Отстранив Ваську, вошел в дом, острым взглядом окинул всю горницу, вышел во двор, спустился в подклеть. Криво ухмыляясь, Васька шагал за ним следом. Купец, не проронив ни слова, вышел наружу, обратился к писцу:

— Пошто звал? Мужик гол как сокол.

— Так–таки ничего?

— Битые горшки да тряпицы, да старый ухват, да драная уздечка — вот и все его богачество.

— А в долг дашь? — спросил писец.

— Почему не дать. Пиши кабальную запись. С алтына за лето алтын росту.

Васька толкнул с крыльца торгового гостя. Захрипел:

— Запись! Ушел я от кабалы Митрия Суздальского, а ныне ты, писец, меня в купецкую петлю суешь. Не на того напал!

Но писца Васька не пронял, ответил он Ваське с угрозой:

— Князь Дмитрий Иванович приказал брать дань без пощады. Поработаешь лето, сил не жалеючи, вот денежки и скопишь, авось, бог милостив, и расплатишься с купцом.

— Так ведь он мне еще чего–нибудь насчитает.

— Не без того. Ты сразу три алтына припасай. На то и лихва.

— Не бывать тому! — закричал Васька и полез на писца с кулаками. — Ах ты, баскак!

Писец легонько оттолкнул его, сказал без шума:

— Негоже такие слова говорить. Баскак! Цари ордынские баскаков на Русь посылали дани брать. Баскак, по–нашему, — давитель…

— Ты и есть давитель! Ты…

— Помолчи, пока цел! Сказано — брать дань без пощады. Со всех берем, и здесь, в Москве, и по другим княжествам. Ты Дмитрия Суздальского поминал, с него Дмитрий Иванович полторы тыщи рублев [264] Рубль — разрубленная пополам гривна — появился в XIII веке. требует. Тоже, значит, с хрестьян драть будут. Слыхать, по полтине с деревни. А ты не упирайся, спасибо, что еще так обошлось, а сел бы Михайло Тверской на Великое княжение, тогда бы с баскаками спознался, взвыл. Великая истома была б.

Васька закрыл лицо заскорузлой ладонью, молчал. Слышал он писца или нет, кому о том знать. Стоял, дышал тяжело. Писец, выждав, спросил:

— Ну как? Писать кабальную запись? Только ты мне за труды денежку дай.

Васька с силой швырнул на землю все свои медяки.

— Грабь, крапивное семя! Грабь!

Жена бросилась на колени, торопливо собирала монеты, испуганно взглядывая на писца. Протянула ему монету, сказала сквозь слезы:

— Пиши нам кабалу, пиши. А ты, Вася, не кручинься. Я в поденщицы пойду, на огородах работать. Потрудимся — авось, выплатим и долг и лихву. Ставь крест на грамотке, ставь, Васенька.

Васька трясущимися руками поставил крест.

— Ну вот и ладно. — Взяв выстроганную палочку, писец сделал на ней две зарубки и, расколов бирку вдоль, протянул одну половинку Ваське.

— Держи, Кривой, не потеряй, смотри, чтоб с тебя другой писец снова денег не спросил. Тоже и среди наших найдутся ловкачи. Прощай.

Васька не ответил. Он так и остался стоять с зажатой в кулак половиной бирки. [265] Такие расколотые бирки служили своеобразными квитанциями. Сложив две половинки, можно было убедиться в их подлинности.

Мешаясь с плачем и проклятиями, издалека, с ордынского подворья, летели над Ордынкой, над горем и бедой русских людей нестройные пьяные песни.

Весело было ордынцам!

Сверкало звездным песком полуночное небо над степями. Под копытами мягкая пыль дороги. Чуть слышен дремотный перестук подков. Посол Сарыхожа мерно покачивался на седле. Дремал? Нет! Глядя широко открытыми глазами во тьму, мурза будто сон наяву видел:

«Белая ночь, прозрачная празелень неба. За Волгой темный городишка Молок… Молог… Забыл! Оттуда уехал в Москву. Эх! Сладки меды московские! Щедр Митри–князь! Вон они, арбы–то…»

Позади чуть виднелись темные горбы накрытых кожами возов, темные тени охраны.

«Велики дары московские, а радости нет…»

Идут и идут лошади, с каждым шагом ближе юрта Мамая, с каждым шагом тяжелее глыба страха, придавившая веселье. В тревожном раздумье посол, а дорога стелется впереди бесконечно, а вон в непроглядной дальней тьме огонек, другой, все больше их, и вот уже в темной степи россыпь бесчисленных огней, точно звездное небо упало на землю.

«Нет! Небо наверху, а на земле Мамаево становье. Уже!»

Сарыхожа подобрал поводья, остановил лошадь, глядел на ордынские костры, глядел, пока зубы не начали лязгать от страха. Взглянул на небо. Там спокойно мерцали звезды, низко у окоема горела звезда. Ее луч будто уколол глаз мурзы.

«Аль–Голь? Да, он! Не надо смотреть, злая звезда! Арабы назвали ее демоном Аль–Голем, [266] Аль–Голь — переменная звезда. То, что блеск звезды периодически меняется, было подмечено еще арабами. арабы говорят, что временами блеск ее меркнет, что увидеть в этот час Аль–Голь не к добру. Не надо смотреть!» — так убеждал сам себя посол, но не в силах был оторваться, не видеть луча злой звезды.