Михаил Рапов - Зори над Русью

Софоний стоял потупясь.

— Враги! Понял я, княже. Прости.

На следующий день упали головы предателей. Софоний шел с Кучкова поля в гуще народа, жадно вслушивался. Повсюду говорили одно:

— И тот и другой — Иуды. Жалеть их нечего.

— Лиходеям и смерть лихая.

— А жутко было, как Ивану голову срубили, а Некомат вопить и пятиться начал.

— А нам каково? У меня Ольгерд жену увел.

— У меня сына убил.

— А я так думаю, что сие не казнь была, а Русь битву с Ордой начала. Правильно говорю?

Софоний откликнулся:

— Правильно!

А сам думал: «Вот я, грамотей, летописец, князя укорял, а простые люди, кто, от себя отрывая последнее, Орде дани платят, кому в битве стоять, проще меня все поняли. Народ, народ, в простоте своей ты и мудрых мудрее».

Осенний вечер, ранний вечер. В этот час Москву окутали серые сумерки, стихали ремесленные слободы, слышнее шелестел дождь в отяжелевших листьях. От самой слободы мастера Демьяна князь Дмитрий ехал молча, и так же молча ехали за ним спутники. Веселиться не с чего. Как ни старается Демьян, а железа добывает мало! Из других слобод такие же вести. Да еще дивятся: «Пошто столько железа?» А того невдомек, что все, какие ни есть в Москве, кузницы оружие сейчас куют. На Неглинном Верху уже из старья мечи перековывать стали.

Остановив коня у крайней избы слободы, князь приказал тиуну:

— Сходи, глянь, что лучный мастер делает.

Тиун соскочил с седла, чавкая сапогами по грязи, пошел к крыльцу. Дождь и дождь, тихий, упорный. На ветках березы, склонившейся через тын, висят прозрачные капли. Капли висят и на собольей оторочке княжеской шапки, и, когда князь нетерпеливо тряхнул головой, они брызнули в стороны.

— Заснули там, что ли?

На крыльце показался тиун, тащил он за шиворот лучного мастера, успев оторвать по целому ворот его косоворотки. Простоволосый, неподпоясанный, в серой от грязи рубахе мастер испуганно посматривал на князя. Тиун слегка толкнул его в затылок и отпустил, уверенный, что мастер упадет перед князем на колени. Лучник проворно сбежал с крыльца, влез босыми ногами в грязь, но на колени не стал, поклонился с достоинством, в пояс.

— Лодырничал? — сердито спросил князь.

— Лодырничал! — медовым голосом подтвердил тиун, а мастер выпрямил согнутую спину и сказал дерзко не дерзко, а хмуро:

— На слуг твоих, княже, у тя управы ищу. Ввалится в избу такой тиун — сразу поперек спины батогом, а другой и вдоль спины повторит, так и дерутся, а што про што — разбираться у них не заведено.

— А почему не работал?

— Ты, Митрий Иванович, сам посуди: лук луку рознь. Палку согнуть каждый сумеет, а что толку. Настоящий боевой лук — клееный. В середине дерево, снаружи сухожилия, изнутри роговые полоски. Так сделаешь — толк будет. За двести шагов доспех пробьешь. Только, вишь, заколодило, осетрового клею нет.

— Куда клей делся?

— А ты, княже, пройди по избам, глянь. По всей слободе луки ладят. Исстари заведено работать от зари до зари, а нынче при лучине работаем, таково тяжко нам достается.

— Не виляй! Почему осетрового клею не стало?

Ребятишки, выглядывавшие из двери, услышав, как сердито говорит князь, попрятались, но мастера князь не смутил.

— Я и не виляю! Дело говорю. Где на такую ораву лучных мастеров осетрового клею напасти?

— А клей из рыбьей чешуи?

— Мы к нему не привышны. Да ты, Митрий Иванович, зря сердце не береди, не кручинься. Зима впереди, за зиму сколько еще мы луков наделаем. Куды спешить?

Дмитрий не ответил. Что тут ответишь? Привыкли москвичи к тому, что татары до Москвы не доходят, привыкли на каменные стены надеяться и твердят: «Куды спешить?» — Молчал князь, молчал и мастер, оба думали об одном, и каждый по–своему. А тут, на беду или на счастье, в конце улицы показался всадник. Не глядя на грязь, гнал он коня без пощады. Подскакал, осадил коня, так что брызги полетели. Задыхаясь, только и мог сказать:

— Из Орды!

Протянул князю измятый свиток. Лучный мастер украдкой с любопытством косился на гонца, вытирал рукавом брызги грязи с лица, а когда перевел взгляд на князя, обомлел.

Гневно сошлись брови князя, пальцы медленно разглаживали свиток, лежавший на колене.

— Слушай, мастер, что пишут мне: «…С той поры, как велением Мамая убили царя, сам он, окаянный Мамай, разгордился, царем себя нарекая, и, гневясь люто за друзей своих, на реке Воже избиенных, начал злой совет творити, князей ордынских звати и рече им: «Пойдем на Русьскую землю и сотворим, якоже при царе Батые было…» Дмитрий чуть приостановился, пристально взглянул на лучного мастера и дочитал последние строки: «Послал нечестивый Мамай много злата и серебра бесерменам и арменам, фрягам, черкасам, ясам и буртасам, дабы рати их понанимать и на Русь двинуть».

Смолк и, как после тяжкой работы, сдвинул шапку на затылок, чтобы пот со лба утереть, уронил грамоту в грязь, не посмотрел даже, знал, что слуги поднимут, глядел на мастера.

— Понял ты, почто луки нужны? А понял, так и сам работай, и другим о том скажи! — Не дожидаясь ответа, хлестнул коня.

Мастер смотрел ему в спину, переступал с ноги на ногу в глубокой грязи, но было ему не до того, чтоб грязь замечать, задуматься пришлось. Так в раздумье и пошел в избу. В сенях, вытирая о рогожу ноги, услышал шепот, через открытую дверь взглянул на сына. «Стоит вихрястый, на готовые луки посматривает, пальцы загибает, будто считает, будто понимает что».

— Ты, Васютка, о чем?

— Я, тятя, про луки. Этот на фрягов, этот на бесермен, а этот на армен, тот в углу на ясов, рядом с ним на черкасов, а у входа на колонке на буртасов. Все!

— Ну вот видишь, как складно получилось, на всех мы с тобой луки припасли.

Покачав головой, мальчик возразил:

— Ты, тятя, об ордынцах забыл, для них ты лука еще не склеил.

«Ишь вихрястый, как повернул», — про себя засмеялся мастер, но вслух ничего не сказал. Поправив в светце лучину, он тяжело опустился на лавку.

«Темно. Лучину поправишь, а все равно темно. И глаза устали… Слезятся. Но вон какие грамоты из Орды шлют…» Вздохнул, взял неоконченный лук, с привычной сноровкой принялся прилаживать роговые пластинки…

Звено к звену ложились события, в разных местах, в разное время, а сцеплялись они в одну цепь. Звенья!

Пурга! Как встретила русские рати на литовском рубеже, так и метет. Рубеж! Горько подумать. Брянщина — исконная русская земля, а лежит за рубежом великого княжества Литовского, и идти по этой земле надо, щитами прикрываясь, копьями щетинясь.

Князь Владимир Андреевич Серпуховский смотрел через Десну на заснеженные стены Трубческа. [291] Трубческ — современный город Трубчевск Брянской области. Вместе с ним московские, серпуховские, псковские бояре и среди них князь Андрей Ольгердович. Ольгердович! А стоит под московскими стягами, а в Трубческе родной брат его Дмитрий Ольгердович заперся. Умер старый Ольгерд, начался разброд в Литовском княжестве. Начался.