Михаил Рапов - Зори над Русью

— Что пошло?

— Хоромы Вельяминова занялись, сейчас полыхают, подойти страшно, не тише княжих теремов горят.

— Так. Ну, а твой двор?

— Мой–то? — Бренко отмахнулся. — От моей усадьбы ни кола, ни двора, ни пригороды не осталось. Одни уголечки дымятся.

Митрополит вдруг осердился, закричал:

— Ты, боярин, на пожаре совсем ума решился! — шагнул к Бренку, по пути аналой опрокинул. — Сам погорел, а о Вельяминове кручинишься! — Широко развевая ризу, пошел прочь, но тут из храма донесся крик. Митрополит остановился, дернул головой:

— Вот еще кто–то ополоумел, в соборе орет.

Ополоумевшим был Семен Мелик. В поисках жены и сына метался он по Кремлю, прибежав к Успенскому собору, с разбегу бросился внутрь, протиснулся сквозь толпу; бабы, ребята закричали; перекликая их, Семен звал свою Настю.

Митрополит Алексий шел быстро, люди едва успевали расступаться, теснились, давали дорогу.

— Ты что в божьем храме орешь! — гремел, сам того не замечая, митрополит.

— Владыко, владыко, жена моя, сынок пропали!

Алексий подошел вплотную, схватил Семена за плечи, тряхнул с силой.

— Вот и видно, что обезумел. Где их сейчас найти в таком потоке огненном? Воин ты, бегать так тебе зазорно! Других спасай, авось и твои спасутся, — повернул Семена, толкнул в спину: — Иди!

Едва тот выбрался из собора, как лицом к лицу столкнулся с Федором Кошкой.

Боярин с ходу накинулся на Семена:

— Семен Михайлович, кстати приспел! Мне князь разбойными делами ведать велел, я всех гридней по граду разогнал воров бить, людей у меня нет, а тати повсюду. Вот и сейчас на торгу Парамошу грабят. Бери владычных робят и туда. Живо!..

На торгу шла потеха. Разбив лавку знаменитого золотых дел мастера Парамоши, станичники драли ризы с икон.

Самому Парамоше худа не сделали, лишь руки за спиной ему скрутили, чтоб не мешал. Мастер метался из лавки в мастерскую и обратно, умолял:

— Родимые, полегше! Родимые, не корежьте!

— Полно, дедко, выть, — смеялись тати, — образов не тронем, а ризы… не прогневайся!

Парамошу толкали, он продолжал бегать, путаясь в длинном кожаном фартуке.

— Ой, родимые, ой, воры, полегше! Вы посмотрите, работа какая! Узорочье–те, чекан–те какой! — причитал мастер и тут же ястребом налетел на одного из станичников:

— Ты што, пес, деешь? Ножом филигрань [138] Филигрань, или скань, — художественные изделия из скрученной проволоки, которая изгибалась в виде тонких узоров. Скань могла быть и сквозной, и напаянной на металлическую пластинку. На ту же пластинку напаивали мельчайшие зерна металла — зернь. колупаешь! Да я эти нити золотые сколь время скручивал, молоточком плющил, ишь зернь ровная какая получилась, а ты ножом…

Парамоша не договорил: удар шестопера положил станичника замертво. Митрополичьи люди нагрянули как снег на голову.

Крестя татей ошуюю и одесную, [139] Ошуюю — налево, одесную — направо. Семен прорывался сквозь свалку в мастерскую. Там, около развороченного горна, увидел вора, по всем повадкам, атамана.

Тать повернулся, гикнул дико.

Знакомая черная борода. Неужто Фомка? Вот как опять встретились! А Фома уже прыгнул на Семена, тот не посторонился, не отступил, принял друга на щит, бросил о земь.

Фома рычал, ругался. Подоспевшие воины придавили его к земляному полу, вывернули из руки заветный Фомкин нож с бусинкой.

На площади среди связанных станичников Семен подметил одного молодого, паренек дрожал, всхлипывал.

— Вижу, не обык ответ держать?

Парень заплакал:

— Впервой, дяденька. Это он меня сманил, — кивнул на Фомку.

Фома ощерил зубы.

— За такие слова, Бориско, тебе голову отвернуть мало. Помри, а товарища не выдавай!

Семен отошел.

Фома крикнул вслед:

— Эй, Семен, погоди!

— Чего тебе, Фома?

— Вот што: со мной как хошь — заслужил! На тебя не гневаюсь, а за парня заступись. Кроме этого дела, грехов за ним нет. Сманил его я.

— То дело княжье.

— А ты, значит, в судьи еще рылом не вышел… — попробовал задрать Фома, но Семен только головой кивнул, соглашаясь. Лаю не получилось.

Утро стояло тихое, точно и не ревел вчера огненный ураган. Дымы, поднимавшиеся еще кое–где с пожарища, уходили столпами в небо.

Дмитрий шел вдоль стены, изредка оглядывался через плечо на князя Владимира да Мишу Бренка, те отстали: задерживались у каждого сруба, видимо, совещались, как чинить. Нетерпеливо встряхивая темными густыми кудрями, Дмитрий шел дальше, у Троицкой башни остановился, задрал голову кверху.

Обгорелая стрельня завалилась, весь верх ее громоздился костром. Дмитрий в раздумье тронул обугленные бревна, посмотрел на ладонь, рукавом стер пятно гари, опять оглянулся.

— Скоро вы там? — И, не дождавшись Владимира и Бренка, вошел в башню.

Сначала в ее черном чреве трудно было что–либо разобрать, но, приглядевшись, Дмитрий увидел ступеньки лестницы. Перила сломаны упавшими сверху матицами, но лестница, кажется, цела. Полез осторожно, нагибаясь под вздыбившимися черными бревнами: тронь их — придавят. В башне тихо, лишь над головой что–то поскрипывает да сверху с легким шелестом падают угольки.

Князь добрался до верхнего боя, огляделся. Через обрушенные, развороченные бойницы далеко видны прясла [140] Прясло — участок стены между двумя соседними башнями. кремлевских стен. Давно ли, вчера еще их дубовые срубы, поставленные цепью вплотную друг к другу, набитые землей и каменьями, казались неприступными твердынями?

А ныне!

Дмитрий сверху видел, как Миша Бренко на пару с Владимиром легко стронули тяжелое бревно; за ним пошло второе, третье, подняв тучу пыли, рухнул большой пласт земли.

«Не держат стены насыпи, а земля набита плотно, распор велик: только тронь — все валится». Вздохнул, отвернулся, посмотрел вдаль на черное пепелище Занеглименья. Оттуда ужо доносился стук топоров…

«Каждый раз так: построятся, обживутся, сгорят единым часом, и опять за топоры».

За спиной раздалось хлопанье крыльев: голубь.

— Что, сизячок, птенцов ищешь? Погорело твое гнездо? А у меня Москва погорела, такая напасть! Ты хоть поворкуй, что ли, все веселее будет…

Но голубь молчал, сидел нахохлившись, а когда Митя протянул руку, чтоб погладить его, пугливо сорвался с места, полетел прочь. Нет больше старых башен, где так привольно жилось голубиному племени.

Внизу Кремлем шли бояре Вельяминовы: Василий Васильевич да брат его Тимофей, этого вчера на пожаре зашибло: боярин хромал.

Тысяцкий окликнул Бренка:

— Миша, где Дмитрий Иванович, не ведаешь?

Бренко лез по осыпи на стену, поглядел сверху на бояр, кивнул на Троицкую башню.

Тимофей Васильевич что–то толковал, показывая на стены, Василий Васильевич, видимо, не слушая, косился на Троицкую стрельню, говорил свое. С высоты не слышно, о чем толкуют бояре, а понять можно: ишь Василий Васильевич себе на загривок показывает. «А ведь брешет, — хоть и велел дать боярину по шее, никто его не тронул, только с пожара попросили без большой чести. Вон и Тимофей Васильевич улыбается: не больно верит. Этот не чета брату, не унывает, а ведь тоже погорел. Да и то сказать, кто не погорел ныне в Москве? Вон около Успенского собора и нам с Володей простую избу рубят, даром что князья». Дмитрий посмотрел в сторону стройки и забыл, что спускаться хотел: терема, хоромы, простые избы служб — все лежало внизу пеплом, кое–где дымились обугленные срубы; повыше на холме стояли редкие сосны, красная, опаленная хвоя их рдела на солнце, а еще дальше над этим развалом высились каменные соборы кремлевские. Устояли! Закоптели купола, голые ребра кажут — свинец покрытий расплавился, а все же устояли соборы! Камень!