Александр Дюма - Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

— Вот и я о том же, — сказал первый ирландец.

— Я ни о чем другом уже не думаю, — признался сторож.

— Вы католик? — спросил у него Рене.

Надзиратель ответил, выставив скрещенные пальцы.

Рене подошел к нему, достал из своего кармана щепоткой немного маленьких золотых слитков и вложил их в его руку.

— Держите, друг мой, это на молитвы за упокой душ ваших сыновей.

— Вы — англичанин, — возразил надзиратель, — я никогда не беру ничего у англичан.

— Я — француз, настоящий француз, мой дорогой, и это вам подтвердит ваш соотечественник; и если речь идет о молитвах, произносимых в мире ином, то я уже столько англичан послал мальчиками для хора в помощь святым отцам, поющим свои молитвы на небесах!

— Это правда? — спросил надзиратель у своего земляка.

— Такая же правда, как и Святая Троица, — ответил тот.

Надзиратель вновь повернулся к Рене и протянул ему руку.

— Ну как? А сейчас возьмешь?

— От вас все, что угодно, сударь, раз вы не англичанин.

— Вот все и готово, — произнес ирландец, — мы все здесь друзья, добрые друзья, и следует относиться к нам, как к друзьям. Побольше хлеба, пива и огоньку, если уж станет совсем холодно.

— И чтобы мясо было каждый раз, — добавил Рене, — вот на нашу первую неделю.

И он протянул надзирателю пять луидоров.

— А он, — обратился тот к ирландцу, — он часом не адмирал?

— Нет, — ответил ирландец, — но он богат, он щедро раздавал всем в Индии добычу, а к нам присоединился накануне сражения или чуть раньше.

— Какого сражения? — спросил надзиратель.

— Конечно, Трафальгарского — это то, в котором убили Нельсона.

— Как! — воскликнул надзиратель. — Нельсона убили?

— Да, и при случае я тебе покажу руку, которая его застрелила.

— Спасибо на сегодня. Поговорим об этом позже.

— До свидания, отец Дональд, и побольше хлеба, пива и свежего мяса.

У заключенных не было поводов для жалоб на своего надзирателя. Начиная с этого вечера они могли убедиться, насколько добросовестно Дональд выполняет взятые на себя обязательства. В тот же вечер во дворе, с которым через зарешеченное окно сообщалась камера, произошла смена часовых.

Пролетело восемь дней, в которые французы не обменялись ни словом с отцом Дональдом. Но при этом ни разу не было такого, чтобы он приходил в тюрьму и не обменялся несколькими словами с заключенным ирландцем.

— Все идет хорошо, — говорил ирландец после очередной встречи.

С каждым днем погода становилась все холодней. Наступило время, когда порывы ветра становились нестерпимыми, и двое часовых-англичан почти не выходили из теплой караулки. Ирландец упорно трудился с напильником над прутьями оконной решетки — из трех прутьев уже была распилена нижняя часть третьего прута.

Погода превратилась из плохой в отвратительную.

— Дайте мне сотню франков, — попросил однажды ирландец у Рене.

Рене достал из своего кармана пять луидоров и протянул их ирландцу. Тот исчез вместе с надзирателем и вернулся лишь через час.

— Помолимся Всевышнему, чтобы этой ночью нам в дверях не попался дьявол, — сказал ирландец, — и мы будем свободны.

Ужин оказался обильнее и сытнее обычного, и каждый мог спрятать в карман куски хлеба и мяса — на завтрак. Ближе к девяти вечера начался снегопад, да с таким ветром, который был в состоянии свалить с ног всех быков графства. В десять часов узники тщетно прислушивались к шагам англичан за стеной: может, потому шаги не были слышны, что мостовые уже покрыты снегом? Они приоткрыли окно и осторожно выглянули: англичане и сейчас грелись в караулке, вместо того чтобы дежурить на своем посту. Ирландец поднял камень в углу камеры и метнул его за стену. В то же мгновение с противоположной стороны стены перебросили веревку, конец которой качался в воздухе.

— А теперь, — сказал ирландец, — осталось только распилить этот железный прут.

— Хорошо, — сказал Рене, — ни к чему терять время, подождите!

Двумя руками он схватился за прут, потянул его к себе, и при первой же такой попытке камень, в котором был закреплен прут, затрещал и раскололся на кусочки.

— Только руками, — произнес он, — и ничего другого.

Ирландец первым пробрался через окно и начал рассматривать двор; никаких часовых в нем не было, и он прикрепил веревку к железному крюку, который торчал из стены. Веревка натянулась — признак того, что ее кто-то держал за другой конец. Сжав зубами свой кинжал из ножки стула, ирландец легко взобрался на стену и спрыгнул с другой стороны. Рене полез вторым и проделал тот же путь с не меньшей ловкостью; когда он опустился на землю с противоположной стороны, то увидел только ирландца, натягивавшего веревку. Его помощник к этому времени исчез. Вскоре переправились и все остальные, не встретив препятствий на своем пути. Последний спустившийся закинул веревку поверх стены во двор.

Была одна из тех северных ночей, когда невозможно ничего разглядеть в четырех шагах от себя. Уверенный в том, что их не преследуют, ирландец попросил всех замереть на минуту и прислушался:

— Здесь море, — сказал он, протянув свою руку на восток, — вернее, не совсем море, шум не такой сильный, а канал Сент-Джордж, именно в эту сторону направятся наши преследователи, если нас будут преследовать; а значит, нам нужно держать путь в обратном направлении. Будем двигаться на север, пока не достигнем Лимерика; я знаю страну и почти уверен, что мы не заблудимся. И все же, если у кого-то есть компас, он бы пригодился.

— У меня есть такой, — сказал Рене, доставая из своего кармана маленький компас, с которым он не расставался со времен странствий по Индии.

— Итак, все идет хорошо. В путь.

Следовало выбраться из Корка; к счастью, в городе не было укреплений, но в нем стоял гарнизон. Не успели беглецы пройти и ста шагов, как услышали размеренные шаги английского караула.

Ирландец знаком приказал всем замолчать и, соизмеряя свой шаг с шагами патрульных, отвел всех в маленькую улочку, где восемь узников забились за большие ворота.

Патруль прошел, едва не коснувшись беглецов, которые замерли, затаив дыхание.

Один из англичан пробормотал:

— Капитан мог спокойно оставить нас в караулке. На месте французов надо быть дьяволами во плоти, чтобы решиться на побег в такую погоду.

Звуки шагов постепенно удалялись, и вскоре беглецы смогли покинуть свое убежище; они направились в сторону, противоположную той, в которую ушел патруль. Через десять минут они уже были вне Корка и на собственных лицах почувствовали тот пронизывающий ветер, на который жаловался Гамлет, стоя на башне Эльсинора [87] Дюма в своем переводе пьесы (акт I, сц. 4) вкладывает жалобу в уста одного лишь Горация: «Le vent est apre et coupe, en sifflant, le visage» ( Гамлет. Пощипывает уши. Страшный холод. Горацио. Лицо мне ветер режет, как в мороз». — Пер. Пастернака.). .