Алексей Кирпичников - Сталинъюгенд

— Да, гражданин следователь… Только отец учил меня говорить правду. И если услышу признание человека, которого не видел и о котором не слышал, я так и скажу, что считаю его подстрекателем, потому что он сознался… и потому, что я верю госбезопасности.

— На товарища Микояна не кивай — за себя отвечай. Ну а форму твоего подтверждения мы отработаем по ситуации. Ладно?

— А когда это будет?

— Ты же сам сказал, что поможешь, когда услышишь его признание. Над этим мы сейчас и трудимся. Придётся подождать, чтобы всё происходило по закону.

— Хорошо.

— Вот и молодец. Отправляйся сейчас назад в камеру. Режим мы тебе сделаем ещё более льготный — дадим вторую прогулку, улучшим питание.

Перед тем как его увели, мальчишка не удержался и попросил у следователя разрешения задать вопрос, не касавшийся дела.

— …Задавай, если такой любопытный.

— Гражданин генерал, скажите, пожалуйста… а что, Москву снова бомбили?

— С чего это ты взял?

— Вчера вечером так сильно громыхало!

— Пока вы преклоняетесь перед Гитлером, советские войска громят фашистов на Курской дуге и освобождают наши города — в честь этого в Москве впервые салютовали.

— Мы не преклонялись перед Гитлером.

— Тебе не надоело препираться?

«Старый букинист» шёл в камеру под конвоем вертухая и вспоминал только что закончившийся допрос. Он, конечно, заметил двуличность следователей, но последнее их предложение не показалось ему нечестным. До Серёжи не доходило, что, по мысли наркома Меркулова и следователя Влодзимирского, вербовщиком Владимира Шахурина вполне мог оказаться его отец — Анастас Микоян.

За день до ареста Лёньку Барабанова сильно продуло после купания на реке. Болеть во время каникул он не мог себе позволить, и сделал вид, что ничего не произошло. Однако от потрясения, вызванного вероломным арестом, Барабан расклеился, причём в одиночке ему становилось хуже и хуже: ломило тело, стало больно глотать, и ночами не спалось — болели даже глаза, но Ленька крепился и не жаловался. Когда его подняли из карантина в двухместную камеру, хворь ещё не прошла — нещадно саднило горло, и любое прикосновение было нестерпимым. На новом месте его встретил сосед — крепкий мужичок лет сорока пяти. Увидев, что новичок — мальчишка, да к тому же совсем больной, сокамерник робко попросил у надзирателя помощи. Минут через десять появился фельдшер, выглядевший уставшим, видимо, от сильного переутомления. Выслушав жалобы, эскулап с начальным медицинским образованием удалился, но вскоре в камеру вернулся тюремщик и принёс две таблетки, заставив Лёньку выпить их в своём присутствии. Проглотив пилюли, парень повалился на кровать и впал в беспокойный сон.

Утром ему стало значительно лучше — с каждым часом он чувствовал, как возвращаются силы. На пятый день жизни в тюрьме Барабан выздоровел. Однако за эти дни в его характере произошли большие изменения: непонятно куда делась непоседливость — он не мерил камеру шагами, а спокойно сидел на кровати, читая или беседуя с соседом.

Мужичка звали Евгений Луньков. Колхозник из-под Тулы — светлорусый, голубоглазый и кряжистый — он был симпатичен бесхитростной русской простотой, и эту симпатичность даже не портил нос картофелиной. Когда началась война, его сразу мобилизовали на фронт, в артиллерию, где он быстро выучился на наводчика и принял бой под Оршей в составе дивизиона. Всю осень 1941-го Евгений тяжело и безропотно воевал, обороняя Москву, пока в ноябре не получил осколочное ранение в ногу.

Латали его в Барвихе, где под госпиталь отвели крыло в цековском санатории с огромным лесопарком и большим прудом, облюбованном Феликсом Кирпичниковым для рыбалки. После госпиталя Лунькова бросили на Украину, где ему выпало стать одним из сотен тысяч советских солдат, пленённых летом 1942 года во время Харьковской катастрофы. В апреле 1943-го он, по случаю, сбежал с полевых работ из-под Брянска. Проскитавшись с месяц по лесам, Луньков оказался в районе линии фронта и сумел перебраться к своим. Там из него долго вытягивали жилы контрразведчики, не верившие в чудеса, тем более — свидетелей его правоты не было. Допросы закончились этапом в Москву, и вот уже больше двух месяцев Лубянка требовала от Евгения доказать советской власти, что Абвер не посылал его через линию фронта взрывать мосты с составами вооружений для Красной армии.

Рассказав свою, не такую уж редкую по тем временам историю, мужичок участливо отнёсся к Лёниной, но видно было, что ему непонятно, каким ветром занесло в камеру сытого мальчугана, да ещё больного ангиной. А Барабан сразу же проникся доверием к Лунькову — слишком уж бесхитростно вёл себя этот крестьянин и солдат, прошедший через столько испытаний.

Лёня скрыл от соседа только пост отца, фамилии «соучастников» и должности их родителей, а бывший колхозник и не лез в эти тонкости. Он понимал одно: у Лёнькиного одноклассника оказался в руках пистолет — от отца. А уж кто отец, из военных, партийных или каких других начальников… какая разница? Да и вообще показалось странным, если бы Евгений вдруг сумел оценить значимость Александра Владимировича Барабанова или родителей других ребят. Для таких, как этот солдат, мир делился только на простых и хозяев. Директор или генерал — отличие небольшое. Мальчишка в его глазах происходил «из генеральских». Так и получалось, что Луньков не перебивал и не озадачивал вопросами, а Барабану этого и требовалось — он не мог, да и не хотел больше нести думы в одиночку. Так, незаметно, в беседах и рассказах, шло время.

За неперспективностью простодушного Лунькова в тюрьме даже не вербовали, но, получив необходимую информацию о характере Барабанова и оценив предыдущее поведение Евгения, оперчасть точно рассчитала, что Лёньку надо подсадить в камеру именно к бывшему пленному. Ставку сделали на то, что оба арестованных — бесхитростные и наивные люди. Они не могли не сойтись, объединенные общей бедой. В дальнейшем следствие и собиралось использовать против заключенных информацию, подслушанную из бесед в камере.

Не высказывая этого вслух, Луньков давал понять своим отношением к мальчишке, что признаёт его превосходство уже только из-за «цвета крови» — с завидным постоянством мужичок незаметно оттеснял парня от уборки камеры и всякий раз выписывал на себя книги, интересовавшие соседа. И слушал Евгений, не перебивая, сколько бы Барабан ни говорил.

Луньков был одним из десятков миллионов русских, в чью генную память, накопленную за тысячелетнюю историю насилия и унижений, воспринимавшихся этим народом Божьей данностью, бессрочно вселились покорность и безропотность. Вселились и въелись в их души так же нестираемо, как грязь в ладони этого крестьянина.