Владимир Малик - Посол Урус Шайтана

— Не нужен мне невольник! — раздражённо кричал капудан-ага. — Мы договаривались, Гамид-ага, что ты заплатишь мне деньгами!

Гамид настаивал на своём:

— Не рассчитал я, капудан-ага. Потратился в Кафе. Дорога мне ещё далёкая — деньги нужны. Ты ничего не теряешь. Вот часть платы деньгами, вместо остальной выбирай себе какого хочешь раба. Продашь — получишь деньги. Ещё с барышом будешь…

— Не нужен мне барыш! Раб сдохнет или убежит, и я останусь в дураках. Заплати мне моё — и освобождай корабль! Если б знал я, ага, что ты такая дрянь, то не связывался бы с тобой!

— Привяжи свой язык, капудан-ага, а не то потеряешь! — повысил голос Гамид. — Так вот: бери раба! Не хочешь — ничего не дам!

— Это на тебя похоже! Давай! Шайтан не брат — с ним подобру не договоришься! Только сам выберу…

— Я давно тебе об этом твержу, а ты, как ишак, упёрся!

После обмена этими любезностями капудан-ага и Гамид сошли с кормового мостика. Остановились возле невольников.

— Этого, — ткнул капудан-ага пальцем в грудь Романа. — И убирайся ко всем чертям с моего корабля!

Телохранители Осман и Кемаль поволокли Романа снова в трюм.

— Прощай, Арсен! — крикнул дончак. — Не поминай лихом! Удастся вернуться домой — передай в станицу Бобровскую.

За ним с лязгом захлопнулась ляда [26] Ляда (укр.) — крышка люка. .

По шатким доскам невольников свели на берег. Здесь же, в небольшой закопчённой кузне, всем на руки надели кандалы. А Звенигоре — ещё и на ноги. Только Яцько остался незакованным.

Выступили в полдень. Гамид ехал на коне впереди каравана, состоявшего из десятка ослов, нагруженных покупками. За невольниками следили Кемаль и Осман. Комичную картину представляли со стороны эти длинноногие верзилы, горбившиеся на маленьких осликах. Однако длинноухие, с торчащими рёбрами животные будто не чувствовали их веса и потихоньку топали, кивая головами.

Как-то под вечер, на седьмой день пути, караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотёсанного камня крепости, что стояла на холме, недалеко от широкой и бурной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкую дверь в воротах крепости и остановились под развесистым орехом, который одиноко стоял посреди каменных стен. Утомлённые долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в тёмных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети, которые, словно стайка воробьёв, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.

Звенигора безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натёртые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там в большой каменной чаше бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом жёлоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лёд воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Вытерев рукой тёмное, обросшее лицо, Звенигора стал подниматься. Внезапно прозвучал крик:

— Берегись, Арсен!

Оглянуться не успел: тяжёлая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воздух.

— Поганый гяур! — шипел над невольником Гамид. — Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты ещё посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! — Он невольно потрогал щеку. — Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть — не наибольшая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!

Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.

Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Где-то шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.

Невольники сгрудились посреди погреба.

— Вот тут нам, ребята, и могила, — глухо промолвил один из невольников, называвший себя сыном крестьянским — Квочкой. — Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут ещё и до нас полоненные жили. От них и осталась… — Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.

К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросёнок.

— Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?

— Тю на тебя! — воскликнул удивлённый крестьянин. — Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?

Куча соломы зашевелилась, и из неё вылезло какое-то странное существо.

Невольники со страхом разглядывали незнакомца.

Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощённого человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало жёлтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.

— Что? Хорош? — вдруг хрипло засмеялся он. — Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.

— Как же тебя звать, человече? — спросил Звенигора.

— Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлёбывать за всех приходится мне.

— Так ты родич гетмана Дёмка Многогрешного?

— Было когда-то… Было, — неопределённо ответил тот.

— Сколько ж тебе лет, дед?

— Лет? Хе-хе! — скривился в усмешке бесцветный рот. — Лет мне всего сорок…

— Не может быть!

Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог ещё кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается.

— Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…