Джордж Фрейзер - Флэш по-королевски

— Знаете, я тоже отец, — говорит он, прохаживаясь взад-вперед. — Я понимаю, что чувствует человек, которого разлучили с близкими, сделав их заложниками. Кто знает: возможно, я сам поступил бы так же на вашем месте? Надеюсь, что если так произойдет, я поведу себя так же мужественно.

«Много ты понимаешь, тупой ублюдок», — подумал я. Мне было интересно, что случилось с Руди, но он сказал, что не знает. Видели, как он скрылся в одной из дверей подвала; его искали, но так и не нашли. Скорее всего, ему был известен потайной выход, через который он и улизнул. Звучало маловероятно, но в любом случае было немного шансов на нашу новую с ним встречу. Я не планировал задерживаться в этих краях надолго — ровно настолько, насколько необходимо для одного дельца, забрезжившего у меня в уме.

Один из крестьян вернулся с лошадью и плащом для меня. Расспросив Грундвига насчет дороги и приняв фляжку, а также пакет с хлебом и сыром, я вскочил в седло. Уже просто почувствовав под собой лошадь, я воспрял духом: мне не терпелось убраться подальше от этого проклятого места и всего, что с ним связано.

Грундвиг не стал обмениваться рукопожатием, только торжественно помахал мне. Я развернул лошадь, дал шенкелей и проскакал по мосту, навсегда оставляя позади Карла-Густава, «Сыновей Вельсунгов», старого дядюшку Тома Кобли и всех остальных. [65] «Старый дядюшка Том Кобли и все остальные» — идиоматическое выражение, обозначающие множество народа, длинный перечень имен. Выражение берет начало от старинной английской песни «Уайткомбская ярмарка». Я мчался по дороге на Штракенц, ни разу не оглянувшись на мрачную громаду Йотунберга. Надеюсь, они все подхватили там воспаление легких.

Вы, наверное, решите, что после всего пережитого у меня не могло возникнуть иной мысли, как убраться из Штракенца и Германии по добру по здорову. Вспоминая об этом сейчас, я диву даюсь, как могло случиться иначе. Но случилось. Странная штука: самый последний трус в минуту опасности, по избавлении от нее я тут же испытываю прилив бодрости. Возможно — это естественная реакция; возможно — легкомыслие; возможно — результат того, что обычно после таких случаев я изрядно напиваюсь — как и в тот раз — и сочетание трех этих факторов рождает во мне дух авантюризма. Это кураж, ей-богу, но хотелось бы мне получать по гинее каждый раз, когда пережив смертельную опасность и радуясь, что хоть жив остался, я тут же впутывался в какую-нибудь глупость, на которую в здравом рассудке не клюнул бы ни за что.

В тот раз я вдобавок был зол. Меня гнобили, терзали, подвергали страшной опасности — и в уплату я получаю процеженное сквозь зубы «спасибо» от человека, который, если бы не я, отправился бы на корм рыбам! Боже, как же я их всех ненавидел: этого пентюха Карла-Густава, старого хмыря Заптена, и даже ханжу Грундвига с его блекотанием. Но я с ними поквитаюсь, ей-ей. И это, кстати, будет высшая справедливость: Бисмарк обещал мне хорошее вознаграждение — так-так, вот я и вернусь из Штракенца не с пустыми карманами.

К тому же дело-то вполне безопасное. Риска вообще почти нет, ибо у меня имеется фора в несколько часов, и я знаю, как замести следы. Бог мой, я им всем покажу, они у меня узнают, что скупой платит дважды. Значит, мне за них делать грязную работу, а потом убираться вон, вот как? Ну, придется вам немножко больше узнать о Гарри Флэшмене, подлые ублюдки!

Так кумекал я сам с собой. Но самое главное было то, что я не сомневался в безопасности своего предприятия. Да и разве найдется нечто, на что не решится человек, у которого есть быстрый конь и свободный путь прочь из города?

Когда я въехал в Штракенц, только-только начало светать, предрассветный ветерок шевелил ветви деревьев, растущих вдоль тракта. Я скакал по спящим предместьям; копыта звонко стучали по мостовой. Обогнув старый город, я подъехал к дворцу, где у ограды меня встретили двое часовых, широко распахнувшие рты от удивления.

— Offnen! [66] Открывайте! (нем.). — говорю.

Один попытался салютовать мне и уронил мушкет, другой стал поспешно раздвигать створки. Я поскакал дальше, предоставив солдатам дивиться, как их новый принц, чье исчезновение наделало в герцогстве много шуму, прибывает ни свет ни заря, нечесаный и небритый.

У дверей охраны было больше; я дал стражникам строжайший приказ оседлать для меня лучшую лошадь и быть наготове через десять минут. Еще я распорядился, чтобы никто ни под каким видом не покидал дворца, и никто не входил в него без моего ведома. Они взяли под козырек и наперегонки помчались выполнять команду. Один открывал передо мной двери, и вот я по-хозяйски вхожу в холл. «Как же все просто», — думаю.

Дремавший в кресле мажордом или швейцар вскочил и заголосил при виде меня, угрожая перебудить все здание. Пришлось успокоить его резким словом.

— Пошлите кого-нибудь на кухню, — говорю я. — Пусть соберут холодных закусок, чтобы хватило набить седельный мешок, и принесут сюда. Да захватят вина или флягу со спиртом. А, еще денег, кошель с деньгами. Живо!

— Ваше высочество опять уезжает? — заверещал он.

— Да, — отрезал я. — Beeilen sie sich. [67] Пошевеливайтесь (нем.).

— Но, ваше высочество… Мне приказано… Ее высочеству велено докладывать…

— Герцогиня? Где она? Разве не в Штрельхоу?

— Вовсе нет. Она вернулась прошлой ночью, после того… как ваши поиски ничего не дали. — Глаза его были круглыми от испуга. — Все в жутком беспокойстве, ваше высочество. Был дан приказ при первом известии о вас тут же сообщать герцогине.

Я на это не рассчитывал, она должна была оставаться в Штрельхоу, черт ее побери! Дело осложняется… Хотя, может, и нет… Глядя натоптавшегося в нерешительности мажордома, я пораскинул мозгами и пришел к решению.

— Я сам ей скажу, — говорю. — А пока, милейший, будьте любезны исполнить все, что я приказал. И чем меньше болтовни о моем возвращении, тем лучше — ясно?

Предоставив ему лопотать про готовность исполнить мои приказания, я, перескакивая по четыре ступеньки за раз, помчался по парадной лестнице к покоям герцогини. У дверей стояли все те же облаченные в желтые мундиры стражники, при виде меня остолбеневшие и выкатившие глаза — эти парни ничто против наших из Одиннадцатого гусарского, доложу я вам. Я постучал, и минуту спустя сонный женский голос спросил:

— Wer klopft? [68] Кто стучит? (нем.).

— Карл-Густав, — отвечаю я. — Никого не впускать! — это часовым.

Изнутри послышался визг, двери открыла та самая рыжая малютка-фрейлина, с которой флиртовал Руди. Протирая рукой заспанный глаз, другим она изумленно пялилась на меня. Живописную картину беспорядка дополняла сбившаяся ночная сорочка, из-под которой выбивалась одна из грудей. «Да, мне самое время покинуть Штракенц, — подумал я, — ибо долго оставаться верным мужем я не смогу».