Джордж Фрейзер - Флэш по-королевски

На станции меня ждал шок. Магдебург — один из первых городов Германии, имеющих железную дорогу, но за билет мне пришлось отвалить столько талеров, что денег осталось только на питание во время пути. Я клял себя за то, что не рискнул выручить хоть грош за лошадь, но было слишком поздно, и мне пришлось путешествовать, везя в саквояже целое состояние, зато с пустыми карманами.

Нет смысла говорить, как угнетал меня недостаток денег. В Мюнхен-то я приеду, а вот оттуда как выбраться? Каждая лишняя минута в Германии была чревата риском влипнуть в какую-нибудь неприятность. Пребывание в Баварии меня не смущало, так как я понимал, что разыгранный Руди в Мюнхене спектакль с обвинением имел единственной целью запугать меня и реальной опасности не существует. Королевство находится далеко от Штракенца, и это последнее место, где Заптен или Бисмарк станут меня искать. Но этот проклятый саквояж, набитый драгоценностями, был источником постоянного беспокойства: стоит кому-нибудь пронюхать о его содержимом, и мне конец.

Так что всю дорогу я грыз ногти — не забывайте, как я был голоден — и в Мюнхен прибыл взвинченный донельзя: с подведенным животом, и так и не решив, что делать.

Едва я сошел на перрон, сжимая саквояж и кутаясь в плащ, как почувствовал бегущие по спине мурашки. В воздухе витало нечто, а мне слишком хорошо было знакомо это ощущение, чтобы ошибиться. Я уловил его в Кабуле, накануне падения Резиденции, потом опять в Лакноу и еще в полдюжине мест: этакое затишье, повисающее над городом в ожидании грядущей бури. Такое можно ощутить во время осады или при приближении вражеской армии: люди ходят быстро, но почти бесшумно, говорят в полголоса; улицы пустеют. Жизнь замирает, весь мир будто прислушивается, только не понятно к чему. Мюнхен был напуган, ожидая, когда созревший внутри него смерч вырвется наружу.

Вечер был прохладный и тихий, дул всего лишь легкий ветерок, но ставни на домах и лавках были закрыты так плотно, словно ожидался ураган. Я разыскал небольшую забегаловку и потратил свою последнюю мелочь на кружку пива и кусок колбасы. Жуя и прихлебывая, я пробежал глазами газету, забытую кем-то на столе: речь шла о студенческих бунтах, связанных, видимо, с закрытием университета, и о вмешательстве войск. Произошло несколько жестоких стычек, несколько человек было ранено, имуществу нанесен ущерб, а дома нескольких видных людей города практически пережили осаду.

Газета, как я подметил, не придавала этому слишком большого значения, но создавалось ощущение, что она была на стороне студентов, а это очень странно. Потом обнаружились некоторые намеки на критику короля Людвига, что еще страннее. Журналисты есть журналисты, они знают, с какой стороны у бутерброда масло: короче говоря, они не ждали быстрого окончания всеобщего недовольства, если только власти «не прислушаются к гласу народа и не прекратят травить его веками вливаемым в самую душу ядом». Уж не знаю, что они хотели сказать.

Судя по всему, Мюнхен обещал превратиться в горячее местечко, совсем для меня не подходящее. Я приканчивал колбасу, кумекая, как бы поскорее унести ноги, когда улица наполнилась жутким шумом: послышался звон бьющихся стекол и «глас народа», взывающий к мести. Все в пивнушке повскакали на ноги, а коротышка-хозяин скомандовал помощникам закрыть ставни и запереть на засов дверь. В темноте послышался грозный хор голосов и гул приближающейся толпы; окно забегаловки разлетелось вдребезги, и едва я успел юркнуть под стол со своим баулом, как на улице разразилась форменная баталия.

Ошеломленный гомоном, воплями и треском досок, не говоря о толчее в самой пивной, я сцапал саквояж и попятился к заднему выходу, но меня остановил мощный старик с седыми бакенбардами.

— Не выходи! — проревел он. — Здесь мы в безопасности! Он порвут тебя на куски, если выйдешь!

Да, он знал, что говорил. Я это понял, когда звуки борьбы удалились и мы потихоньку выскользнули наружу. По улице словно прошелся смерч: ни единого целого окна, полдюжины тел лежит на дороге — то ли мертвы, то ли без сознания; мостовая засыпана обломками кирпича, дубинками и битым стеклом. В сотне шагов дальше по улице из ручной тачки был сооружен костер, вокруг которого отплясывало несколько парней. Тут вдруг прозвучал крик тревоги, и их как ветром сдуло. Из-за угла появилась плотная толпа молодых людей, несшая перед собой знамя; некоторые были с факелами, и в их свете я разглядел красные шапочки. Они шли, скандируя на распев: «Аллемания! Аллемания!»

Больше я ничего не разглядел, поскольку мы живо нырнули обратно, а они прогромыхали мимо как эскадрон тяжелой конницы. Постепенно голоса замерли вдали, стихли и раздававшиеся по временам выстрелы и звон стекла.

Старик с баками ругался почем свет:

— «Аллемания»! Дерьмо! Адово отродье! И почему солдаты не порубят их саблями? Почему не растопчут без всякой жалости?

Я заметил, что на словах их сокрушить, видимо, гораздо проще чем на деле, и поинтересовался, кто же это такие. Он вытаращил на меня глаза.

— Откуда вы свалились, сударь? «Аллемания»? Мне казалось, всем известно, что это банда юнцов, нанятых той чертовкой Монтес, с которой и начались все неприятности, особенно в Мюнхене!

И он прибавил несколько нелестных эпитетов.

— Ну, больше от нее неприятностей не будет, — говорит другой баварец, тощий тип в цилиндре и перчатках. — Ее часы сочтены.

— Благодарение Господу! — восклицает старикан. — Воздух Мюнхена станет чище без нее и ее вонючего борделя!

И они с тощим наперебой стали склонять Лолу на все лады.

Тут я, как понимаете, навострил ушки, ибо новости были превосходные. Если добрые мюнхенцы выпихнут-таки Лолу, будет им от меня троекратное ура и тигр в придачу. [71] Тигр в придачу — в Англии и Америке во время публичных мероприятий троекратное «ура» завершалось своеобразным гулом толпы, напоминавшим рычание тигра. Отсюда образовалось расхожее выражение. Естественно, я думал о ней с тех самых пор, как решил рвануть в Мюнхен, хотя и наказал себе держаться подальше от нее и Барерштрассе. Но коль идут слухи о конце ее фавора, то дай Бог! Ни одна новость не могла вызвать у меня большей радости. Я стал расспрашивать седого насчет подробностей, которыми он охотно поделился.

— Король наконец уступил, — говорит он, — и выставил ее вон. Хоть одно благое дело за время всех этих беспорядков, терзающих страну. Herr Gott! [72] Господи Боже! (нем.). В какие времена мы живем! — Старик пристально посмотрел на меня. — А вы, похоже, не местный, сударь?

Я кивнул, и он посоветовал мне и впредь оставаться таковым.

— В наши дни это не место для порядочных людей, — говорит. — Продолжайте свое путешествие, и молите Бога, чтоб ваш родной край не постигла судьба оказаться под властью старого идиота и его потаскухи.