Джордж Фрейзер - Флэш по-королевски

— Вперед! Талли-ху! — завопил Конингем, и, естественно, остальные ослы помчались за ним. Мне не к лицу было отступать, так что, кляня Бисмарка почем зря, я пришпорил коня и тоже поскакал.

Конингем и следующий за ним по пятам Бисмарк повели стремительную скачку через луга, но пара изгородей задержала их, и мы быстро сели им на хвост. Я держался чуть-чуть позади, поскольку стипльчез в стиле всех этих старомодных сорвиголов, готовых рисковать свой шкурой где только представится возможность — это самый верный из известных мне способов свернуть шею. Если ты внимательно следишь за местностью и наблюдаешь, как прыгают и приземляются лидеры, то можешь пожать все плоды их открытий без риска совершать их самому. Так я проскакал с приятной легкостью с милю или около этого, и вот мы въехали в небольшой лесок с редко стоящими деревьями. Тут я пришпорил своего гунтера и прибавил ходу.

Бывают моменты, которые знакомы каждому наезднику: когда чувствуешь, как твой конь мчится вперед, а ты пригибаешь голову к его гриве и видишь, как перед тобой возникает ров, но знаешь, что тебе все по плечу. Это я чувствовал в тот миг, когда летел за толпой, слыша стук копыт и видя взлетающие из-под них куски влажного торфа, ощущая бьющий в лицо ветер; как сейчас вижу в свете заката алые сюртуки, чувствую запах пропитанной дождем почвы и слышу крики товарищей, подбадривающих друг друга смехом и ругательствами. Боже! Как тогда было здорово — быть молодым, да еще и англичанином!

Мы пронеслись сквозь лесок как отряд атакующих драгун и выскочили на затяжной, идущий вверх склон. До его вершины лидировал Конингем, но как только мы помчались под уклон, пришло время более тяжеловесных парней. Бисмарк обогнал его, я тоже; мы подлетели к живой изгороди. Бисмарк перелетел через нее как птица — ездить он умел, уж можете мне поверить — и я направил своего гунтера к тому же излому и махнул следом за ним. Так я скакал у него на хвосте: сквозь изгороди, заборы, кусты, канавы и рытвины, пока не увидел в полумиле перед собой шпиль. «Теперь, — думаю, — самое время высунуть вперед нос».

Я прибавил. Увидев меня рядом, Бисмарк повернул голову, приподнялся на стременах и взмахнул рукоятью хлыста, но я держался на расстоянии. Когда мы перемахнули через штакетник и оказались на выгоне, отделенном одной-единственной изгородью от пустыря, выходившего прямо к церковному двору, он держался на полкорпуса впереди. Я поравнялся с ним, потом вышел чуть-чуть вперед, приглядывая место для прыжка через изгородь. Она была не из лучших: высокие кусты боярышника перемежались растущими поодаль друг от друга деревьями, отбрасывающими длинные тени на зелень ограды. Было одно местечко, выглядевшее подходящим — боярышник рос там не так густо, и лишь пара жердей загораживала проем. Я дал лошади шенкелей и ринулся туда — кто перемахнет забор первым, тот наверняка победит. По мере приближения я, идя на полкорпуса впереди, сообразил, что прыжок над жердями должен быть добрых футов пять в высоту; мне это не шибко понравилось, не даром Хьюз пишет, что Флэшмен блистал только в тех играх, где не было никакого физического риска. Но ничего не поделаешь: Бисмарк поджимал, так что я стал готовить своего гунтера к прыжку. И тут, откуда ни возьмись, прямо у меня под локтем возникает серый Бисмарка, тоже заходящий на прыжок.

— Дорогу! — ору я. — Это мой прыжок, лопни твои глаза!

Бог мой, он даже бровью не повел, продолжая переть стремя в стремя со мной прямо к изгороди.

— Отвали, черт тебя побери! — снова завопил я, но он только смотрел вперед, стиснув зубы и работая плеткой, и до меня дошло, что нужно осаживать, или же, если мы попытаемся вместе прыгнуть там, где место только для одного, нас ждет жесточайшее столкновение. А раз так, остается только шаг, чтобы переломать все кости; я натянул поводья и одновременно попытался отвернуть от изгороди. Гунтер осадил, и мы проскользнули вдоль изгороди, отделавшись несколькими царапинами, а мистер Бисмарк тем временем с легкостью перемахнул через жерди.

Пока я объезжал забор, ругаясь почем зря, подоспела остальная кавалькада; Бисмарк, спокойный и довольный собой, поджидал нас у ворот церковного кладбища.

— Разве вам не известно, что идущего впереди нужно пропускать? — говорю я, кипя от злости. — По вашей милости мы могли бы переломать себе шеи!

— Ну же, ну, капитан Флэшмен, — отвечает он. — Если это случилось бы, то благодаря вам: с вашей стороны глупо было бросать вызов лучшему наезднику.

— Что? Какого черта вы сочли себя лучшим наездником?

— Я ведь победил. Не так ли?

С уст моих готово было сорваться замечание, что он выиграл нечестно, но тут с радостными воплями подскакали остальные и стали поздравлять его с прекрасной гонкой, и я счел за лучшее промолчать. Он весьма вырос в их глазах. «Чертовски отчаянный парень!», кричали они и хлопали его по спине. Так что я ограничился предложением, что прежде чем в следующий раз участвовать в гонках в Англии, ему стоит выучить правила верховой езды. Остальные весело заржали:

— Точно, Флэш, черт побери! — и принялись подшучивать над моим вспыльчивым характером. Они находились слишком далеко, чтобы разглядеть, как все было, и никто из них даже представить себе не мог, что сорвиголова Флэшмен мог пойти на попятный, но Бисмарк-то знал, и это читалось в его глазах и холодной улыбке.

Но я сквитался с ним еще до конца недели, и если первоначальное мое хамство в Лондоне заронило между нами искорку вражды, то именно этот случай раздул ее в настоящее пламя.

Произошел он накануне отъезда, после того, как мы посмотрели бой между Ником Уордом, чемпионом, и местным боксером. Матч получился на славу: здешнему парню сломали нос и вышибли половину зубов; Бисмарка это весьма заинтересовало, он наблюдал за избиением бедолаги с не меньшим наслаждением, чем я.

Вечером за ужином разговор, естественно, зашел о боксе, и первую скрипку играл старый Джек Галли, о котором я упоминал. Вообще-то Джек был не самый разговорчивый человек, даром что член парламента, но заведи он речь о двух своих пристрастиях: призовых боях и лошадках — любо-дорого послушать. Хотя прошло уже лет тридцать, как ему последний раз приходилось выходить на ринг — и с момента своего ухода он достиг процветания и был хорошо принят в лучших кругах — Джек знал все о лучших боксерах, и мог без конца рассказывать о таких гигантах, как Крибб, Белчер или Бойцовый Петушок. [XII*]

Разумеется, вся компания готова была слушать его всю ночь на пролет — не думаю, что в Англии найдется другой человек — Пиль, Рассел или еще кто — способный так завладевать всеобщим вниманием, как этот невозмутимый старый чемпион. Ему тогда было уже под шестьдесят, он был седой как лунь, но по-прежнему подвижен как блоха, и стоило заговорить о боксе, как Джек буквально загорался и возвращался к жизни.