Джеймс Клавелл - Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2

После обеда они вернулись в квартиру Шахразады. Пешком. Закутавшись в чадру. Никаких проблем, и все мужчины относились к ним с почтением. Базар был переполнен людьми, в лавках на продажу было выставлено ничтожно мало, хотя каждый торговец предсказывал изобилие, которое придет, приедет, прилетит в самом скором времени: все порты забиты сотнями кораблей, ломящихся от товаров. На улицах тысячи людей бродили туда-сюда, имя Хомейни на устах у всех, крики «Аллаху акбаррр», почти все мужчины и юноши вооружены – ни одного старика с оружием. В некоторых местах «зеленые повязки» вместо полиции время от времени бестолково пытались регулировать уличное движение или просто стояли тут и там с вызывающим видом. В других местах обычным порядком действовала полиция. Два танка, управляемых солдатами, прогрохотали мимо; на броне – туча «стражей» и просто гражданских лиц, махавших руками прохожим, которые приветствовали их громкими криками.

Но и в этом случае в каждом человеке под личиной ликования угадывалась напряженность, особенно в женщинах, закутанных в непроницаемый для глаз саван чадры. Один раз, повернув за угол, они увидели впереди группу молодых иранцев, окруживших темноволосую женщину, одетую на западный манер; они издевались над ней, толкали ее, осыпали оскорблениями, делали непристойные жесты, несколько юнцов достали из штанов пенисы и махали ими перед ней. Женщине было лет тридцать пять: аккуратно одетая, короткое пальто поверх юбки, длинные ноги, длинные волосы под маленькой шляпкой. Какой-то мужчина протолкался к ней через толпу. Он тут же начал кричать, что они англичане и чтобы их оставили в покое, но молодежь не обратила на него никакого внимания, толкая его со всех сторон и сосредоточив внимание на женщине. Она была вне себя от ужаса.

Быстро растущая толпа не давала Шахразаде и Азадэ обойти эту сцену стороной, поэтому они были вынуждены стоять и смотреть. Потом появился мулла, который приказал толпе разойтись и принялся гневно выговаривать обоим иностранцам, что они обязаны почитать исламские обычаи. К тому времени, когда Шахразада и Азадэ добрались домой, обе устали и чувствовали себя так, словно их вываляли в грязи. Они сняли одежду и повалились на постель из мягких одеял.

– Я рада, что вышла сегодня на улицу, – устало произнесла Азадэ, глубоко озабоченная. – Но нам, женщинам, нужно организовать протесты, пока еще не поздно. Нужно устроить демонстрацию, пройти по улицам без чадры и с открытыми лицами, чтобы муллы раз и навсегда поняли: мы не имущество, у нас есть права, и ношение чадры – наше личное дело, наше решение, а не их.

– Да, давай! В конце концов, мы тоже помогали добиваться победы! – Шахразада коротко зевнула, полусонная. – О, я так устала.

Короткий сон оказался очень кстати.

Азадэ лениво смотрела, как лопаются пузырьки пены, вода в ванне теперь была горячее, поднимавшийся от нее сладковатый запах доставлял огромное удовольствие. Потом она не секунду села, зачерпнула пены и разгладила ее по груди и плечам.

– Интересно, Шахразада, но сегодня я была рада, что вышла на улицу в чадре. Эти мужчины такие ужасные.

– Мужчины на улице всегда ужасные, милая Азадэ. – Шахразада открыла глаза и смотрела на нее, на ее блестящую золотистую кожу, торчащие соски. – Ты так прекрасна, Азадэ, дорогая.

– А, спасибо, но из нас двоих прекрасная – ты. – Азадэ положила руку на живот подруги и похлопала по нему. – Маленькая мамочка, а?

– О, я так на это надеюсь, – вздохнула Шахразада, закрыла глаза и снова отдалась блаженному теплу. – Я едва могу представить себя матерью. Еще три дня, и тогда я буду знать наверняка. А когда у тебя с Эрикки будут дети?

– Через год-два. – Голос Азадэ звучал спокойно: эту ложь она произносила уже много раз. Но глубоко в ней жил неизбывный страх, что она бесплодна, потому что она не пользовалась противозачаточными средствами со дня свадьбы и всем сердцем желала понести от Эрикки с самого начала. Всегда один и тот же кошмар поднимался в ней: что сделанный аборт навсегда украл у нее шанс иметь детей, как бы доктор-немец ни пытался ее успокоить и заверить в обратном. Как я могла быть такой глупой?

Легко. Я была влюблена. Мне было семнадцать, и я была влюблена, о, как глубоко я любила. Не так, как Эрикки, за которого я с радостью отдам жизнь. С Эрикки все по-настоящему, все навсегда, наполнено добротой, страстью и покоем. С моим ясноглазым Джонни все было как во сне.

Ах, Джонни, интересно, где ты сейчас, что поделываешь, такой высокий, красивый, голубоглазый и, о, такой англичанин. Кого ты выберешь в жены? Сколько сердец ты разобьешь так же, как разбил мое, мой дорогой?

В то лето он учился в школе в Ружмон, деревне по соседству с той, где она оканчивала свое обучение. Он приехал якобы за тем, чтобы освоить французский. Это случилось после того, как уехала Шахразада. Она встретила его в «Сонненхофе», загорающего на солнышке, любующегося красотой Гштаада, лежавшего в своей чаше гор. Ему тогда было девятнадцать, ей три дня назад исполнилось семнадцать, и все то лето они провели, бродя по горной Швейцарии – такой прекрасной! – по ее горам и лесам, купаясь в речушках, играя, занимаясь любовью, с каждым разом все смелее, забираясь выше облаков.

Ох уже эти облака, думать о них не хочется, сонно сказала она себе, моя голова проплавала в облаках все то лето: она знала правду о мужчинах, о жизни, и одновременно не знала ее. Потом осенью он сказал: «Извини, мне пора уезжать, возвращаться в университет, но я вернусь к Рождеству». Он не вернулся. А потом, задолго до Рождества, она узнала. Столько боли и ужаса там, где должно было быть одно лишь счастье. Холод страха, что узнают в школе, потому что тогда обо всем расскажут ее родителям. Аборты без согласия родителей были в Швейцарии запрещены законом, поэтому ей пришлось пробраться в Германию, где можно было договориться об операции. Каким-то образом ей удалось разыскать добросердечного врача, который уверял и успокаивал ее как мог. Было не больно, все обошлось без проблем совершенно – лишь небольшие сложности с тем, где раздобыть деньги. И она все еще любила Джонни. Потом, на следующий год, она окончила школу, все оставалось в секрете, она вернулась домой в Тебриз. Мачеха каким-то образом прознала – я уверена, это Наджуд, моя сводная сестра, меня выдала, разве не она одолжила мне деньги на операцию? Потом узнал отец.

Целый год ее продержали, как мотылька, приколотого булавкой. Потом прощение, примирение – некая форма примирения. Она начала учиться в Тегеранском университете. «Я согласен, при условии, что ты поклянешься Аллахом: никаких любовных историй, полное повиновение, и ты выйдешь замуж только за того, кого я сам выберу», – сказал ей тогда хан.