Джеймс Клавелл - Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2

– О да, да, вполне, – быстро произнес он. – Вы говорили? Пакнури?

– Да. Его высочество эмир Пакнури был таким старым, пятьдесят лет, друг моего отца, и отец и мать подумали, что было бы хорошо, если бы я вышла за него замуж, и он дал свое согласие, хотя я тощая, а не пышная и желанная, сколько бы я ни ела. Как угодно Богу. – Она пожала плечами, потом просияла, и мир, казалось, вновь наполнился для него светом. – Разумеется, я согласилась, но только при условии, что, если замужняя жизнь после двух лет мне не понравится, наш брак будет расторгнут. Так вот, когда мне исполнилось семнадцать, мы поженились, и мне это сразу же не понравилось, и я все плакала и плакала, а потом, поскольку после двух лет детей не было, как и после еще одного года, на который я согласилась, мой муж, мой господин, с благодарностью согласился развестись со мной, и теперь он, слава богу, готов жениться снова, а я свободна, но, к сожалению, уже такая старая и…

– Вы вовсе не старая, вы такая же юная, как…

– Да нет же, старая!

Ее глаза лукавили, и она притворялась расстроенной, но он видел, что на самом деле это не так, и словно со стороны смотрел, как он беседует с ней, смеется вместе с ней, потом приглашает ее двоюродного брата присоединиться к ним, цепенея от ужаса при мысли, что он и есть ее подлинный избранник, болтает с ними, узнает, что ее отец – видный базаари [29], купец, что ее семья большая и космополитичная, с большими связями, что ее матушка больна, что у нее есть братья и сестры, что училась она в школе в Швейцарии, но только полгода, потому что очень сильно скучала по Ирану и по домашним. Потом они вместе ужинали, он был любезен и счастлив, даже с генералом Валиком, и это был лучший вечер в его жизни.

Когда он ушел в ту ночь, он отправился не к себе домой, а свернул на дорогу в Дарбанд в горах, где было множество кафе в окружении прекрасных садов на берегах быстрой реки, с креслами, столиками, диванами, покрытыми толстыми коврами, где можно было отдохнуть, или поесть, или поспать, некоторые из них стояли на переброшенных через речку помостах, чтобы вода струилась под вами, журча и тараторя. Он лежал на таком диване, глядя на звезды, зная, что изменился, зная, что сошел с ума, но понимая, что нет такого препятствия, которое бы он не преодолел, нет таких мук, которые бы он не вынес, чтобы жениться на ней.

И он добился своего, хотя пройденный им путь был жесток и тяжел, и много раз у него вырывался крик отчаяния.

– О чем ты думаешь, Томми? – спросила она его сейчас, сидя у его ног на красивом ковре, который был свадебным подарком от генерала Валика.

– О тебе, – ответил он, любя ее, чувствуя, как ее нежность прогоняет все его заботы. В гостиной было тепло, как и во всей их огромной квартире, комната была мягко освещена, портьеры задернуты, многочисленные коврики и подушки в беспорядке разбросаны по всему полу, дрова весело трещали в камине. – С другой стороны, о тебе я думаю все время!

Она хлопнула в ладоши.

– Это так чудесно!

– Я полечу в Загрос не завтра, а на следующий день.

– О, да это еще чудеснее! – Она обняла его колени и положила на них голову. – Чудесно!

Он погладил ее волосы.

– Ты говорила, что у тебя сегодня был интересный день?

– Да, и вчера, и сегодня. Я была в твоем посольстве и получила паспорт, в точности как ты мне велел, а са…

– Здорово. Теперь ты канадка.

– Нет, любимый, иранка. Канадец – это ты. Послушай, самое лучшее – это то, что я была в Дошан-Таппехе, – с гордостью произнесла она.

– Господь Всемогущий, – вырвалось у него против воли, потому что она не любила, когда он поминал имя Господа всуе. – Извини, просто… но это же безумие, там ведь вовсю стреляют, ты с ума сошла, что подвергла себя такой опасности.

– О, в сражении я не участвовала, – весело прощебетала она, встала и выпорхнула из комнаты со словами: – Сейчас я тебе покажу. – Через мгновение она вновь показалась в дверях. Она накинула серую чадру, которая покрывала ее с головы до пят и закрывала большую часть ее лица. Чадра на ней не понравилась ему совершенно. – Ах, господин, – сказала она на фарси, кружась перед ним, – вам не нужно за меня бояться. Аллах присматривает за мной, и Пророк, да будет имя Его благословенно тоже. – Она замолчала, увидев выражение его лица. – Что случилось? – спросила она по-английски.

– Я… я никогда не видел тебя в чадре. Это не… она тебе не идет.

– О, я знаю, что она уродлива, и никогда бы не стала надевать ее дома, но на улице в ней я чувствую себя спокойнее, Томми. Все эти ужасные взгляды, которые бросают мужчины. Пора нам всем вернуться к ней – и лицо закрывать тоже.

Он был в шоке.

– А как насчет всех прав и свобод, которые вы завоевали? Право голоса, право не носить чадру, свободу ходить куда вам хочется, выходить замуж за кого вам хочется, перестать быть невольницами, которыми вы были раньше? Если ты согласишься на чадру, то и все остальное потеряешь.

– Может, да, а может, и нет, Томми. – Она была рада, что они говорили по-английски, и она могла с ним немного поспорить: с мужем-иранцем это было немыслимо. И так рада, что решила выйти замуж за этого человека, который – просто невероятно – позволял ей иметь собственное мнение и – еще более невероятно – позволял ей открыто его выражать в разговоре с ним. Это вино свободы быстро ударяет в голову, подумала она, очень трудный, очень опасный напиток для женщины – как нектар в райском саду.

– Когда Реза-шах снял покрывало с наших лиц, – сказала она, – ему следовало еще изъять одержимость из мужских голов. Ты не ходишь на рынок, Томми, и не ездишь в машине, то есть, я хочу сказать, не как женщина. Ты не представляешь, что это такое. Мужчины на улицах, на базаре, в банке – повсюду. Они все одинаковые. Ты читаешь на их лицах одни и те же мысли, одну и ту же одержимость, в каждом из них – мысли обо мне, которые должны возникать только у тебя. – Она сняла чадру, аккуратно сложила ее на стуле и снова села у его ног. – С сегодняшнего дня я буду носить ее, выходя на улицу, как моя мать и ее мать до нее, не из-за Хомейни, да охранит его Бог, а для тебя, мой любимый муж.

Она легко поцеловала его и села к нему на колени, и он понял, что для нее это вопрос решенный. Если только он не прикажет ей этого не делать. Но тогда мир и покой покинут их дом, потому что, если разобраться, это было ее право – принимать решения в подобных делах. Она была иранкой, его дом был иранским и всегда будет только в Иране – одно из условий, поставленных ее отцом, – поэтому и беда в доме будет иранской, и добиваться своего она тоже станет по-ирански: дни, наполненные вздохами и взглядами, полными душевной муки, редкая слезинка, отстраненное, рабское угождение ему, осторожные всхлипывания по ночам, новые терзающие вздохи, ни слова, ни взгляда, в которых читался бы гнев, – и все это оказывает просто убийственное воздействие на душевный покой мужа, отца, брата.