Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

— Вам не придется больше встречаться с ним где бы то ни было! — лаконически ответила дочь.

— Пусть никто не осмелится смеяться и вышучивать меня! — воскликнула мисс Арабелла. — И когда всем станет известно, что он бросил меня, пусть узнают также, как заставила я его поплатиться за это!

— Томас Сеймур не может стать моим мужем до тех пор, пока жив Генри Говард; ведь Сеймур чувствует себя жестоко оскорбленным им, так как Генри отказался от руки его сестры! — сказала герцогиня Ричмонд. — Так давайте же подумаем, как и с чего мы начнем, чтобы поразить их обоих метким и верным ударом?

— Если три женщины решили действовать единодушно, то они могут быть уверены в благополучном исходе своей затеи! — сказала Арабелла, пожимая плечами. — Слава Богу, мы живем в царствование настолько благородного и великодушного короля, что он с такой же радостью смотрит на кровь своих подданных, как и на пурпур королевской мантии, и никогда не упускал случая подписать смертный приговор.

— Да, но на этот раз он может поколебаться, — сказала герцогиня. — Он не решится покуситься на голову представителей самого знатного и могущественного рода во всем королевстве!

— Вот именно риск и подстрекнет его скорее всего! — засмеялась герцогиня Ричмонд. — И, чем труднее покажется снять с кого-либо голову, тем нетерпеливее будет он желать сделать это! Король ненавидит и моего отца, и моего брата и будет только благодарен нам, если мы поможем ему превратить ненависть в карающее правосудие.

— Ну так давайте обвиним их обоих в государственной измене! — воскликнула Арабелла. — Герцог замышляет измену: ведь я могу и хочу присягнуть в том, что он зачастую называл короля кровожадным тигром и безжалостным тираном, человеком без совести и веры, который кокетничает, изображая, будто является источником и оплотом религии.

— Если он говорил это и вы слыхали это, то вы обязаны донести королю, если сами не хотите быть обвиненной в государственной измене! — торжественно воскликнула молодая герцогиня Ричмонд.

— А разве вы не заметили, что с некоторых пор герцог носит тот же герб, что и король? — спросила герцогиня Норфольк. — О, в горделивом честолюбии своей души он не довольствуется тем, что является первым слугой страны, а хочет сам стать ее королем и повелителем!

— Скажите это королю, и уже завтра голова скатится с плеч изменника. Король ревнив к власти, как только женщина может ревновать возлюбленного. Скажите ему, что герцог носит его герб, и погибель герцога будет несомненной!

— Я скажу ему это! — твердо произнесла герцогиня Ричмонд.

— В гибели отца можно не сомневаться, а вот что у нас будет для сына?

— Самое верное и безопасное средство, которое с такой же меткостью отправит его на тот свет, с какой поражает крошечная пуля самого гордого оленя. Генри любит королеву, и я докажу это королю, — сказала молодая герцогиня Ричмонд.

— Так идем же к королю! — нетерпеливо воскликнула Арабелла.

— О нет! Это может обратить на себя внимание и легко разрушить весь наш план, — сказала герцогиня Ричмонд. — Сначала поговорим с графом Дугласом и выслушаем, что он нам посоветует. Пойдемте! Нам дорога каждая минута! Дело нашей женской чести требует мести. Мы не можем и не желаем оставлять безнаказанными тех, кто надругался над нашей любовью, оскорбил нашу честь и попрал ногами самые священные природные узы!

Печально и замкнувшись в себе сидела принцесса Елизавета в своей комнате. Ее глаза покраснели от слез, и по временам она с силой стискивала рукой сердце, словно желая подавить его стон боли.

Безутешным, блуждающим взором обводила она комнату, и окружающая ее пустота причиняла ей двойное страдание, так как свидетельствовала о ее заброшенности, о позоре, все еще не снятом с нее. Ведь при иных обстоятельствах этот день был бы для всего двора праздником и все спешили бы принести ей свои поздравления.

Ведь сегодня был день рождения Елизаветы; в этот день четырнадцать лет тому назад дочь Анны Болейн увидела свет.

Дочь Анны Болейн! В этом-то и был весь секрет ее заброшенности. В этом и была причина того, что ни одна дама, ни один мужчина из всех придворных не вспомнили о дне ее рождения, потому что это было бы в то же время воспоминанием об Анне Болейн, о прекрасной и несчастной матери Елизаветы, которой пришлось поплатиться смертью за краткий миг величия и счастья…

К тому же сам король Генрих VIII объявил свою дочь незаконнорожденной и недостойной прав престолонаследия.

Таким образом, день рождения был для Елизаветы только еще одним оскорблением и унижением.

Раскинувшись на диване, она думала о безрадостном, полном унижений прошлом, об одиноком, безрадостном будущем.

Она была принцессой и не обладала правами, принадлежавшими ей по происхождению от короля; она была совсем юной и была осуждена на печальное отречение от всех радостей и наслаждений юности, а ее пламенное, страстное сердце было приговорено к вечному сну смерти. Ведь когда дофин Франции попросил ее руки, то Генрих Восьмой ответил, что незаконнорожденная Елизавета недостойна быть женой принца крови. Вместе с тем, чтобы отпугнуть также и других женихов, он объявил во всеуслышание, что никто из его подданных не должен осмелиться покушаться на руку королевских дочерей, а тот смельчак, который решится пожелать взять ее в жены, будет наказан как государственный преступник.

Таким образом, Елизавета была обречена оставаться незамужней, а ведь она любила, она таила одно только желание — стать женой своего возлюбленного и переменить гордое звание принцессы на имя графини Сеймур.

С тех пор как она полюбила его, для нее открылся новый мир, новое солнце взошло для нее, и пред чарующим шепотом любви должны были сами собой смолкнуть гордые, манящие голоса честолюбия. Елизавета уже не думала о том, что никогда не будет королевой; ее огорчало только то, что она не будет женой Сеймура. Она уже не хотела царствовать, а желала только быть счастливой, и все ее счастье заключалось в одном Томасе Сеймуре.

Обо всем этом думала она, сидя в своей одинокой комнате утром в день своего рождения, и покрасневшие от слез глаза и болезненно вздрагивавшие губы свидетельствовали, сколько уже плакала она сегодня, сколько вообще выстрадала эта четырнадцатилетняя девушка.

Но она решила прогнать от себя все эти мысли, она не хотела доставлять повсюду снующим и шпионящим, дерзким и насмешливым придворным лишний повод для торжества, не хотела дать им возможность видеть на ее лице слезы и радоваться ее страданиям и унижению. Это была гордая, полная решимости душа; Елизавета лучше бы умерла, чем приняла от придворных знаки сочувствия и сожаления.