Айрис Дюбуа - Сломанный клинок

У моста он постоял, прислушался — было тихо, никто его не увидел и не окликнул — и пошел вдоль рва к тому месту, где был брод к потерне. Звонко орали лягушки, от воды пахло свежестью и тиной. Если дверь замуровали или ров расчистили, придется будить сторожа…

Брод оказался на месте; благополучно перебравшись через ров, Робер — почему-то на цыпочках — подошел к маленькой дверце, глубоко врезанной в нишу стены, и тронул щеколду… Дверь послушно открылась, он вошел — в конце сводчатого туннеля брезжил слабый свет, слюдяной фонарь с огарком свечи висел на крюке у двери в прачечную, тут же на охапке соломы храпел человек. Подойдя, Робер нагнулся и узнал арбалетчика, что приезжал вчера в Париж.

Поняв, что тот улегся здесь не случайно, он тронул его за плечо.

— А. это вы, — сказал Тома спросонья, ничуть не удивившись. — Я так и думал, что тут пойдете. Как добрались?

— Хорошо. Кто тебе велел тут ждать?

— Жаклин, кто же еще. Велела кликнуть, как приедете. Пойду скажу?

— Иди, я подожду здесь…

Жаклин прибежала скоро, всплеснула руками, увидев Робера, принялась восхищаться его видом: «Вы теперь истый парижанин, сударь, не то что здешняя деревенщина!» — и потащила за собой, приложив палец к губам.

— Ты ведь небось голодный? — спросила она, когда проходили мимо входа в поварню.

— Нет, я поел. Вот попить, если найдешь…

Они зашли. Жаклин стала шарить в темноте, пошепталась с кем-то и принесла Роберу жбан, он стал пить, проливая на грудь. Вкус вина — оно было слабое, прошлогоднего урожая — сразу напомнил ему трапезы в большом зале, на нижнем конце стола всегда подавали кларет из этой бочки. Сердце опять стало колотиться, он все еще не мог поверить, что снова здесь, дома, в Моранвиле…

Он был как во сне — или, напротив, сном было все то, оставленное там: Париж, дом на улице Сен-Дени, пропитанный запахами пряностей из лавки, вся та страшная зима, рев толпы в гулких дворцовых залах, брошенные в слякоть окровавленные трупы маршалов, — он так и не мог понять, во сне или наяву идет сейчас за Жаклин, та нетерпеливо тянула его за руку, вела куда-то по бесконечным переходам то вверх, то вниз, потом в лицо снова пахнуло свежестью, и открылось звездное небо, и свет месяца на темной зелени, а Жаклин исчезла в кустах и стала возиться там, негромко звякая железом.

— Иди же сюда! Эту-то дверь ты, конечно, помнишь? — спросила она со смешком и толкнула его внутрь. — Поднимайся, сейчас она придет…

Да, эту дверь он помнил, и вырубленную в стене лестницу тоже, но почему здесь, подумал он, и даже чего-то испугался на миг, продолжая подниматься привычным путем — первый поворот, второй, третий… «Я бы на ее месте просто не решился — здесь, на этом месте… А впрочем, может, так и надо, может, она понимает что-то, чего не понимаю я, наверное. Но как отважны бывают женщины, а еще говорят — „труслив, как женщина“… просто они боятся всякой ерунды — боли, лягушек, или мышей, или пауков… а настоящей отваги у них больше, я бы так не смог…»

Он вышел наверх, и площадка открылась ему, как в ту ночь, — пустая, слабо освещенная звездным светом, месяца здесь не было видно, его заслоняла громада донжона. «Все-таки я пришел, — подумал он (или в нем подумал кто-то другой), — простил все и пришел, и не только из-за той клятвы. Пришел, потому что ни на миг, даже когда запрещал себе думать о ней, вспоминать… даже когда сам верил, что ненавижу…»

Он недодумал этой мысли, потому что услышал шаги там, внизу, на лестнице, — легкие, торопливо бегущие, — и ему показалось, что он сейчас умрет, не в силах больше вынести этого бесконечного ожидания, растянувшегося на долгие месяцы — с той самой ночи. Бросился навстречу, но она уже была здесь — наяву, освещенная звездами, видимая, осязаемая, — он схватил ее на полпути, обнял, сразу ощутил ее всю под длинным темным плащом. «Любимый, о любимый, единственный мой, любимый, ты все-таки пришел, я знала, о моя любовь, спасибо тебе, любимый, любимый мой». — «Ты плачешь? Не надо, любимая, я ведь здесь, я никуда не уйду, не плачь, ты же видишь, я пришел, как и обещал, неужели ты могла подумать». — «Не обращай внимания, любимый, это от счастья, о Робер, Робер, Робер, я могу твердить без конца, как все это время, только уже не про себя, вслух, Робер, моя любовь…»

Она опустилась к его ногам, на колени, выскальзывая из его рук, из плаща, он тоже встал на колени, продолжая держать ее так же крепко, словно боялся уронить, упустить, опять потерять…

— Ты что, не оделась? — шепнул он. — Замерзнешь, тут свежо…

— Нет, что ты, я горю… Я ведь уже легла — хотела уснуть, даже собралась выпить макового отвару… Я ведь не ждала, что ты приедешь сегодня, думала — завтра… Но на всякий случай сказала Жаклин, чтобы стерегла, и она вдруг прибегает — я только вот плащ успела… О мой любимый, мое счастье, о моя любовь, спасибо тебе. Ты знаешь, в замке никого нет, Франсуа…

— Не надо о нем! — Он ладонью прикрыл ей рот, она отняла ее, стала осыпать поцелуями, продолжая горячечно шептать: —…отец тоже уехал, я могла бы тебя ждать у себя, о моя прекрасная любовь, Робер, но я хотела встретить тебя только здесь, на нашей башне, понимаешь, здесь, мой любимый… Я не могу без тебя, обними меня крепче, я ведь сейчас умру…

Отец Морель уже заканчивал мессу, когда увидел вошедшую в церковь Катрин, и сразу подумал, что в замке что-то случилось. Обычно девушка приходила к вечеру, если просто навестить или по другим делам, или уж к началу мессы, если хотела послушать ее здесь, а не в замковой капелле вместе со всеми. В столь неурочный час ее могло привести сюда только какое-то неожиданное событие.

После службы он подошел к ней, благословил и сразу спросил, что случилось.

— Робер приехал, — испуганно шепнула Катрин. — Мне стало страшно, отец, может, я и зря к вам прибежала, но…

— Робер? — Морель нахмурился, поджал губы. — Ты видела его?

— Нет, он пришел тайно, ночью, Жаклин проводила его через прачечную — ну, где выход ко рву, и зашла в кухню взять вина. А там спала Томаза — она спрашивает: «Что тебе», а Жаклин говорит: «Где тут у вас вино, господин Робер приехал, хочет пить»…

— Томазе это приснилось, наверное. С чего бы ему являться тайно, ночью? Он сперва ко мне бы зашел!

— Нет, отец, не приснилось, я сейчас бегала к вам, а навстречу едет от деревни солдат, огромный такой, страшный, верхом, а в поводу ведет того вороного, что прошлым летом госпожа подарила Роберу. И тот вороной заседлан, все честь честью, даже чепрак тот же, я узнала…

— Да что вы там, белены все опились? — рассердился Морель. — Одной дуре Робер ночью мерещится, другая видит, что его коня к замку ведут. Он что ж, по-твоему, по воздуху прилетел, а коня велел вести следом?

— Коня он ведь мог с тем солдатом где-то в лесочке оставить, чтобы ночью шума не подымать. А сейчас выйдет, сядет на него и приедет в замок, вроде как и не бывал там ночью…