Роберт Святополк-Мирский - Четвертый хранитель

Благодаря князю Ольшанскому, который не жалел ни денег, ни времени, рассылая посыльных и гонцов во все концы света, собирая по крупицам данные о людях, которые меня интересовали, мне удалось настолько, насколько это оказалось возможным, восстановить картину прошлых событий.

Итак, все началось с моей утренней встречи 22 апреля 1467 года с двумя молодыми монахами.

И тут я должен заметить, что длань Господня простиралась надо мной, и тайный внутренний голос повелел мне в то утро свершить дело, которое казалось совершенно бессмысленным и нелепым.

К этому времени Савватиева пустынь заполнилась несколькими десятками таких же отшельников-пустынников, которые жили в небольших пещерах, подобных моей. Мы готовились к вознесению монастыря вокруг той часовенки, которую построил еще покойный преподобный Савватий. Таким образом, к тому времени пустынь уже не была безлюдным местом — вокруг поселилось много собратьев.

В тот день я проснулся ранее обычного, еще до рассвета, и смутное чувство непонятной тревоги охватило меня. Неизвестно почему я вдруг вспомнил о маленьком ларце с ключиком в виде крестика, прикрепленного к четкам, который мне подарил когда-то преподобный Савватий.

Охваченный чувством неясного беспокойства, как бы сам не понимая, зачем и почему это делаю, я вскочил, собрал все страницы своих записок, скрепил их, прошив нитью, сложил в ларец, запер ключиком.

Затем я выбежал наружу и разбудил иеромонаха отца Владимира, человека заслуживающего самого высокого доверия, благодаря глубокому благочестию.

Я попросил его спрятать и хранить этот ларец до тех пор, пока либо я сам его не востребую, либо явится человек с моим завещанием и просьбой передать ему этот ларец. Отец Владимир удивился, но ничего не сказал, а я в тревоге вернулся к себе и снова углубился в молитву.

Примерно через четверть часа, еще до восхода солнца, тихонько скрипнула позади меня дверь пещерки, я обернулся и увидел, что ко мне согнувшись входят молодые монахи Елизар и Симон, а с ними еще кто-то третий, такой же молодой, как они, и у этого третьего в руках какая-то тряпка.

Я не успел понять, что случилось, когда двое моих юных братьев крепко схватили меня за руки, а тот, третий — незнакомец, прижал к моему лицу тряпку, смоченную резко пахнущей жидкостью, от чего я немедленно потерял сознание.

Я смутно помню, что меня вынесли, тихо и незаметно отнесли в лес, и бросили в какую-то повозку. Потом мы долго, очень долго, ехали, но я даже приблизительно не могу вспомнить сколько дней, потому что как только я приходил в себя, мне снова прикладывали к лицу эту отвратительную тряпку.

Потом мы оказались в каком-то большем и просторном деревянном доме и там мне дали отлежаться несколько дней, кормили и поили, пока, наконец, я окончательно не пришел в себя.

В эти несколько дней я напряженно пытался понять, что все это значит, кто эти молодые образованные люди, притворившиеся монахами, и зачем они привезли меня сюда.

Поскольку я владел лишь одной по настоящему значительной тайной, я сразу догадался, что, скорее всего, речь пойдет об этом, и хотя преподобный Савватий говорил мне, что никто кроме него и меня не знает о ней, быть может, ему самому было неведомо, что с какой-то другой стороны сведенья об этой тайне все же дошли до каких-то злодеев.

В прошлом, как я уже писал, я много и горячо молился Господу, прося прощения за свой страшный грех, но наверно никогда в жизни я еще не молился так страстно и горячо, как там, в том доме, о том, чтобы Господь дал мне силы, мужество и волю сохранить поверенную мне тайну.

Из разговоров, которые доносились иногда сквозь запертую дверь, по шуму за окнами, закрытыми снаружи ставнями, я догадывался, что нахожусь в большем городе.

По обрывкам слов и фраз я установил, что это Новгород, что дом принадлежит некоему новгородскому ювелиру по фамилии Селиванов, что кроме известных мне лжемонахов Симона и Елизара с ними в компании состоит тот третий с тряпкой, которого все почтительно именовали доктором Корнелиусом.

Когда я пришел в себя, и сознание мое прояснилось, меня начали пытать.

Я не буду описывать здесь тех страшных мук, которым меня подвергали те люди. Я лишь благодарил за эти муки Господа и душевно радовался им, принимая их как должное искупление за мой старый тяжкий грех, и, возможно, именно благодаря этим молитвам, мой разум был настолько занят, что, несмотря на все их ухищрения, им не удалось добиться от меня ни слова.

Как бы они со мной не разговаривали, о чем бы не спрашивали — а они, как я справедливо догадался, во что бы то ни стало, хотели выяснить известно ли мне, либо кому-нибудь из моих близких о драгоценных камнях в кожаных сумках — на все их слова и вопросы я лишь упрямо и непрерывно произносил слова молитв.

Надо сказать, что их пытки были весьма изощренными — они не разу не нанесли мне ни одного телесного увечья, но тот, кого они называли доктором, должно быть решил испытать на мне весь арсенал алхимических и медицинских средств, которые у него были.

Меня насильно поили какими-то отварами, капали в нос и горло какие-то капли, заставляли вдыхать дурманящие пары раскаленных пахучих углей.

Мне казалось, что я побывал в сотнях разных миров, находясь то на пике блаженства, то оказывался низринутым в преисподнюю, где горел, корчась в адском огне, испытывая невыносимые муки.

Наконец я стал понимать, что мой час близок, и где-то далеко в кромешной тьме вдруг забрезжила яркая точка, а я мчался сквозь пустоту к этой точке с невероятной скоростью и с облегчением думал, что муки мои кончаются и там впереди меня ждет избавление и вечный покой.

Потом наступила тьма и, должно быть, после этого, спустя некоторое время, меня нашел под крестом недалеко от Изборска князь Иван Ольшанский.

А теперь я расскажу о том, что мне удалось узнать о судьбе родных и близких, благодаря помощи князя Ольшанского.

В тот день, когда меня похитили, 22 апреля 1467 года, в великокняжеской семье произошло страшное несчастье.

Внезапно и скоропостижно скончалась наша любимая тверская княжна, а ныне супруга великого князя московского великая Московская княгиня Марья.

Свидетели говорили, что на следующий день после смерти ее хрупкое маленькое тело так раздулось, что покров, который вчера достигал пола, едва прикрывал это ставшее огромным тело.

Это несчастье повлекло за собой целый ряд других бед и несчастий.

Вечером того же дня мой дорогой сын Филимон скоропостижно скончался от разрыва сердца.

Я думаю, он был не в силах перенести горечь утраты — он искренне любил и знал с детства нашу княжну Марью, а, кроме того, будучи ее стольником, он понимал, что подозрение в отравлении может пасть в первую очередь на него.