Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин

— Упаси боже, мадам! Я просто не хотел причинять вам лишние заботы. Ведь теперь, как никогда, туго с продуктами. Хозяин казино, где мы обедаем, и тот жалуется, а он получает всё необходимое без ограничения и в первую очередь.

— Но я ведь не закрыла ещё ресторан! Как бы туго с продуктами ни было, для вас, мсье, всегда что-нибудь найдётся.

— Очень тронут, мадам, вашим отношением. Я его чувствую на каждом шагу. И сейчас очень грущу оттого, что мне придётся на несколько дней разлучиться с вами и мадемуазель Моникой.

— Как, вы снова уезжаете? Когда и куда? — Моника старалась скрыть волнение, но лицо её сразу стало печальным.

— Завтра утром, в Мюнхен.

— О, снова в Мюнхен!

— На этот раз всего на пять дней. На моё счастье, генерал не может отпустить меня на более длительный срок.

— И вы забежали проститься вот так, на минуточку! — обиделась Моника.

— Я пришёл попросить разрешения заглянуть к вам сегодня вечером. Мы так давно с вами не виделись!

Но вечером Генриху не пришлось встретиться с Моникой. Неожиданно пришёл Лютц.

— Ты что же нарушаешь традиции, Генрих? Вечер перед отъездом полагается проводить в компании друзей.

— Конечно, не мешало бы организовать прощальную вечеринку, но сейчас это покажется несвоевременным, Карл, даже неприличным. Дела на фронте не так блестящи…

— Говори прямо — плохи.

— Даже очень плохи, если быть откровенным.

— Вот уже почти месяц я хожу, словно ошалелый, — устало пожаловался Лютц. — У меня такое чувство, словно меня, как глупца, всё время обманывали, и вдруг все раскрылось: все, во что я верил, вернее, все, во что меня заставляли верить, — наваждение, клоунада, не более.

— На тебя так подействовали сталинградские события?

— Они лишь ускорили процесс моею прозрения. Германия, которой, как нам говорили, должен покориться весь мир, перед которой распростёрлась ниц Европа, не может спасти триста тысяч солдат своих отборных войск! Ты понимаешь, что это значит? Банкротство! Наше командование посылает на помощь окружённым армию за армией, словно дрова в печь, мы бросаем под Сталинград все новые дивизии, корпуса, и они действительно сгорают, как в огне. В лучшем случае возвращаются оттуда длинные эшелоны искалеченных, контуженных, сумасшедших! О, как болит у меня душа!

Гольдринг и Лютц не раз говорили о положении на фронтах, но никогда Генрих не видал своего друга в таком угнетённом состоянии.

— Знаешь что, Карл, — предложил Генрих, — оставайся у меня сегодня ночевать. Поужинаем, поговорим… Я ещё не попрощался с мадемуазель Моникой, давай пригласим и её…

— А я тебе не помешаю, если останусь? Понимаешь, мне просто страшно наедине со своими мыслями!

— С твоего разрешения я позвоню мадемуазель, приглашу её и закажу всё необходимое.

Генрих взялся за трубку, но в дверь постучали неожиданные гости — Миллер и Заугель.

— Вот как! Вы хотели удрать в Мюнхен, не попрощавшись с друзьями? — крикнул Миллер, стоя на пороге.

— Как видите, стою у телефона и звоню именно вам, солгал Генрих.

— Я же говорил, Заугель, что не будет ничего неудобного, если мы явимся вот так, без приглашения! А, герр Лютц, и вы тут? Вот и чудесно! Вчетвером будет веселее. А может, позовём и мадемуазель? В женском обществе, знаете…

Генрих бросил быстрый взгляд на Лютца, и тот его понял.

— По поручению, обер-лейтенанта, пока он одевался, я приглашал мадемуазель. Но ей нездоровится. Так что вечеринка у нас будет чисто холостяцкая.

Генриху не оставалось ничего другого, как отправиться со своими непрошенными гостями в ресторан.

Как ни старался Генрих поскорее избавиться от Миллера и Заугеля, но ужин затянулся до поздней ночи. О встрече с Моникой нечего было и думать. Правда, утром Генрих успел на несколько минут забежать к девушке, но прощание вышло официальным. Моника не поверила, что гости у Генриха собрались случайно.

С тяжёлым сердцем ехал Генрих к своей невесте. И перед отъездом и первое время в поезде он старался не думать о ней, забыть даже, зачем едет в Мюнхен. И вначале ему удалось избегать этих мыслей. Словно живое, стояло перед ним чуть обиженное печальное лицо Моники, заслоняя все окружающее. Да, она имела право обидеться на него. И не потому, что он не выполнил обещания и не пришёл к ней попрощаться. Генриха мучило, что он уехал, словно украдкой, не объяснив девушке игры, которую должен вести с Лорой. Но как и чем смог бы он объяснить свои отношения с дочкой Бертгольда? Не зная причины, Моника не может оправдать его поведение. А именно о причине он и не может сказать.

Как все осложнилось… лишь оттого, что на его пути встала Моника и он не сумел вовремя заметить опасность, грозящую ей и ему. «Теперь поздно… теперь поздно… теперь поздно», — выстукивают колеса поезда. Нет, ему, как и Лютцу, нельзя оставаться наедине с самим собой.

Усилием воли Генрих переключает мысли. Лучше уж думать о Лоре, о несчастных девушках, которых она истязает. Это по крайней мере вызывает гнев, а гнев и ненависть всегда мобилизуют. С каким наслаждением он послал бы ко всем чертям свою невесту, баронство, но ему придётся разыгрывать роль влюблённого, ухаживать за Лорой, выслушивать длиннющие сентенции Бертгольда, целовать руку фрау Эльзе. А в заключение ещё надеть на палец Лоры обручальное кольцо. На ту самую руку, которая бьёт пленниц плетью.

Нет, уж лучше лечь спать, чем думать об этом. Дать проводнику купюру, чтобы он никого не пускал в купе, и до утра забыться.

Проснулся Генрих на рассвете в небольшом пограничном немецком городке Мюльгаузене. Тут ему предстояло пробыть до вечера, чтобы пересесть в мюнхенский поезд.

Сдав чемодан на хранение, Генрих пошёл прогуляться по городу. После духоты вагона голова отяжелела, и приятно было вдыхать морозный воздух, блуждая по улицам без цели и заранее установленного маршрута. Но вскоре эта прогулка надоела Генриху. Он не устал физически, но уж очень хмурым, неприветливым выглядел город. Странное впечатление производили пустынные улицы, а главное необычная тишина, царившая вокруг. Одинокие прохожие преимущественно женщины и дети молча, озабоченно спешили куда-то, изредка бросая друг другу короткие, обрывистые фразы. Даже школьники вели себя, как маленькие старички, — не слышно было шуток, смеха, обычных детских выкриков. Часов в одиннадцать Генрих проголодался и, увидев ресторанную вывеску, решил зайти позавтракать.

В зале тоже было совсем пусто. Единственный посетитель мрачно дремал над кружкой пива да официантка возилась у буфетной стойки. Заметив нового клиента, она поспешно подошла и прежде всего спросила, есть ли у него продуктовая карточка. Потом долго вырезала талончики и лишь после этого поинтересовалась, что герр офицер закажет на завтрак. Спрашивала официантка по инерции, ибо из дальнейшего разговора выяснилось, что никакого выбора в ресторане нет. Весь заказ пришлось ограничить парой яиц, консервами, кружкой пива и стаканом кофе.