Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин

— Напрасно вы впутались в эту историю, Ганс, ведь все могло кончиться значительно хуже, — укоризненно заметил Генрих. — А куда девалась охрана перевала?

— Она разбежалась после первого же натиска. Моё счастье, что я успел вскочить в машину… Теперь от маки можно ждать всяких неожиданностей. То, что такая большая группа спустилась с гор, требует от нас особых предосторожностей. Конечно, командование дивизии сделает всё необходимое, но служба СС должна работать особенно чётко. Очень плохо, что я вынужден лежать, когда надо действовать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться стоит ли просить кого-либо в помощь Заугелю на время моей болезни? О моём ранении нужно немедленно сообщить в Лион…

Генрих взглянул на помощника Миллера. Покрытые нежным румянцем щеки лейтенанта пошли красными пятнами, губы обиженно дрогнули.

— Простите, герр Заугель, и вы, Ганс, что я первым решил высказаться, — ведь я могу выступать лишь в роли советчика. Но мне кажется, Ганс, что ваш помощник полностью справится с обязанностями начальника, даже в такие тревожные дни. Да и вы будете прикованы к постели не так уж долго. Конечно, работы у Заугеля прибавится, но он всегда может рассчитывать на мою помощь в делах, не представляющих особой секретности.

— Я очень рад, Генрих, что наши мнения совпали. Появление нового человека лишь усложнит дело и отвлечёт Заугеля от основной работы — придётся вводить вновь прибывшего в курс дел, знакомить с обстановкой, а это вещь хлопотливая. А за ваше предложение помочь — очень благодарен! Признаться, я на это рассчитывал.

— Свидание окончено! — недовольно заметил врач, просовывая голову в полуоткрытую дверь.

— Одну минуточку, я только дам несколько распоряжений своему помощнику.

Генрих поднялся.

— Тогда не буду вам мешать. Я подожду герра Заугеля в вестибюле или в машине.

«Конечно, хорошо бы послушать, — думал Генрих, спускаясь по лестнице, — но не следует показывать Заугелю, что меня хоть чуточку интересуют дела службы СС. Он умнее Миллера и не зависит так от меня, как тот. Пока что! Но мне надо найти уязвимое место этого „аристократа духа“… Он слишком много мнит о своей особе, это ясно! Его разговоры о сверхчеловеке, коим он себя, безусловно, считает… Своеобразная мания величия! У таких людей обычно очень развито честолюбие и болезненное самолюбие. На этих струнах и будем пока играть». Появление лейтенанта прервало размышления Гольдринга. Лицо Заугеля сияло.

— Я искренне благодарен вам, барон, за высокую оценку моих способностей! — сказал он, садясь в машину. — Действительно, было бы очень неприятно тратить время на знакомство с временным начальством. С Миллером я уже свыкся, и хотя у него, как и у каждого из нас, есть некоторые недостатки, но мы с ним нашли общий язык.

— О герр Заугель, я лишь высказал то, что думал и в чём твёрдо уверен. Не надо быть очень наблюдательным, чтобы понять, должность помощника Миллера — масштабы для вас слишком ничтожные. Вы знаете, мы с Гансом очень дружим, я ценю его отношение ко мне, сам искренне ему симпатизирую, но…

Заугель бросил на собеседника вопросительный, нетерпеливый взгляд.

— Но, — продолжал Генрих после паузы, — надо быть откровенным: Миллер — это уже анахронизм, он живёт исключительно за счёт старых заслуг и заслоняет дорогу другим. Слово «другим» я употребляю не в том примитивном значении, которое ему обычно придают. Это не просто более молодые и даже более талантливые работники. Это совершенно новая порода людей, родившихся в эпоху высшего духовного подъёма Германии и поэтому воплотивших в себе все черты людей совершенно нового склада, завоевателей, господ, хозяев.

— Вы, барон, оказывается, тонкий психолог и очень интересный собеседник. Сейчас не поздно, и я был бы рад, если бы вы на часок заглянули ко мне. Мы бы продолжили этот разговор за чашкой крепкого кофе. К сожалению, не могу предложить вам ничего другого — мне сегодня ещё надо работать, и я должен быть в форме.

— Чашка крепкого кофе и разговор на философские темы — это такая редкость в Сен-Реми. Я с радостью принимаю ваше предложение. Соскучился и по первому и по второму! — рассмеялся Генрих.

В небольшой трехкомнатной квартирке Заугеля пахло духами, хорошими сигарами, настоящим мокко. Очевидно, комнаты редко проветривались — эти запахи были так устойчивы, что создавали своеобразную удушливую атмосферу, царящую обычно в будуарах кокоток. Да и всё остальное скорее напоминало будуар, чем комнату офицера, да ещё в военное время: мягкие ковры на стенах и на полу, кружевные занавески на окнах, бесконечное множество статуэток, вазочек, флакончиков. И единственной вещью, которая резко дисгармонировала со всем, был огромный портрет Ницше, вставленный в чёрную, простую, без всяких украшений раму. Заметив, что Генрих смотрит на портрет, Заугель патетически произнёс:

— Мой духовный отец! С этим портретом я не расстаюсь никогда! И с этими книгами тоже.

Заугель подошёл к этажерке и снял с верхней полки несколько книг в дорогих переплётах. «По ту сторону добра и зла», «Так говорил Заратустра», «Сумерки богов» Ницше, «Майн кампф» Гитлера.

Захотелось на свежий воздух, мутило от духоты, и Генрих уже подыскивал предлог, чтобы поскорее вырваться, но в это время денщик принёс кофе, лимоны, бутылочку ликёра.

Попивая чёрный кофе, Генрих и Заугель долго разговаривали на философские темы. Выяснилось, что лейтенант немного знаком с новыми философскими течениями. Он кое-что читал даже из старой немецкой философии. Этих куцых знаний было мало для того, чтобы мыслить логично, но хватало на то, чтобы обо всём говорить с апломбом невежды. И Заугель крушил Канта и Гегеля, высмеивал Маркса, снисходительно похлопывал по плечу Шопенгауэра и, захлёбываясь от восторга, расхваливал гений своего Ницше. Его он считал предвестником новой эры расы победителей, которые поднимутся над гранью, отделяющей добро от зла, и достигнут сияющих вершин, где царствует человек-бог. Генриху пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не расхохотаться, слушая этот бред, и поддерживать разговор. А Заугель был в восторге, что нашёл такого внимательного слушателя и, как он считал, единомышленника.

Постепенно от высоких материй разговор перешёл на темы более житейские, на обстановку, создавшуюся в связи с усилением активности маки.

Генрих ещё раз напомнил Заугелю, что согласен помогать ему во время болезни Миллера, если возникнет такая надобность.

— Я с радостью воспользуюсь вашими услугами, барон, я даже имею кое-что на примете. Но сначала я хотел вас предостеречь… если вы разрешите, конечно…

— О, пожалуйста!

— Вы ведёте себя неосторожно, барон, немного легкомысленно в выборе знакомых…