Ричард Зимлер - Охота Полуночника

В пять вечера, истекая потом, как солдат, проигравший битву, я пошел в отель. Несмотря на всю мою решимость оставаться бесстрастным, я все же не выдержал; сердце мое упало, когда я увидел молодого негра, грузившего на повозку тяжеленные ящики. Ему было лет двадцать, не больше, но его нос и один глаз были так поражены истекающими гноем язвами, что их немилосердно облепили мухи. Вши копошились не только в волосах, но даже и в бровях. На мгновенье взгляды наши встретились, и такое отчаянье светилось в его глазах, что я понял — он знает, что умирает.

Я бросился вперед и наткнулся на церковный двор, в котором мог найти хотя бы короткую передышку. Я сидел среди надгробий и не понимал, как можем мы жить на свете, если в мире творится такая чудовищная несправедливость. Я вытащил талисман Даниэля и прочел вслух: «Божественный Сын Девы Марии, рожденный в Вифлееме; Назареянин, распятый, чтобы мы могли жить дальше, молю тебя, о Господи, чтобы тело мое не было поймано и предано смерти руками судьбы…»

Я закрыл глаза и прочитал одну из двух защитительных молитв, которым меня научил Бенджамин, при этом представляя себе, что отражаюсь в серебристых глазах Моисея. Мой старый друг говорил мне, что мы — все мы — его ученики, и оттого в нашей сущности есть серебро.

Потом я повторил — медленно, десять раз — еще одну его молитву. А потом прошептал стих, который прочитал недавно в Книге Пророка Иезекииля: «Я на тебя, фараон, царь Египетский… и брошу тебя в пустыне.»

Я завершил двумя еврейскими словами: Хезед, любовь, и Дин , кара. Не могу сказать, какой цели служило все это, но это было все, что у меня имелось, чтобы помочь самому себе в такие мрачные минуты. Ничто из сказанного или сделанного мною не успокоило и не порадовало меня. По лицу моему струился холодный пот, и я чувствовал себя так, будто из меня исчезает все, что делало меня — мною. Мне требовалось немедленно утишить мою тоску. Для этого я, как только сумел подняться на ноги, отправился в таверну, где выпил несколько унций довольно приличного виски и жадно выкурил трубку. Я дотащился до отеля, умылся и рухнул в постель лицом вниз, и сделал вид, что я все еще мальчик из Порту, а рядом со мной лежит Фанни. Я обвил ее рукой, и, дыша в унисон, мы с ней уплыли в сновидения.

Я проснулся среди ночи, мокрый от пота, но не решился открыть окно и впустить в комнату морской бриз, потому что вместе с ним влетели бы тучи комаров. Я обнаженным лежал в кровати и представлял себе, как Полуночник приезжает сначала в Александрию, потом в Чарльстон. Закованный в кандалы, избитый, он выкрикивал мое имя. Он не был готов к тому, что мир может быть другим, что в нем не знают о Первых Людях, не знают об охотниках, которые поднимаются в небо и становятся звездами. Гиена захватила Чарльстон и сделала его своей собственностью.

Здесь, в Америке, он цеплялся за молчание, как потерпевший кораблекрушение цепляется за свой остров. Я припомнил, как он доверял мне свои истории; он доверил мне несколько своих секретов. Он твердо верил, что над его здоровьем и здоровьем его народа могла нависнуть смертельная угроза, если эти предания станут известны недоброжелательным людям. Молчание сделалось его единственной силой и надеждой. Поэтому он стал немым.

На следующее утро я принял решение — буду расспрашивать каждого аптекаря в Чарльстоне и близлежащих городах в надежде, что хозяин разрешал Полуночнику хоть когда-нибудь заходить к ним. Из тех первых, к кому я зашел, помочь мне никто не смог, но несколько служащих посоветовали обратиться в Аптекарское Общество — самую известную благотворительную аптеку в городе. Нельзя не заметить его, сказали они, потому что на вывеске нарисованы огромные ступка и пестик. Я добрался до Общества около полудня и прождал около часа, чтобы поговорить с владельцем — пожилым человеком с добрым лицом и голосом, по имени Джейкоб Ла Роза. Он долго меня расспрашивал, но, к моему великому сожалению, заявил, что никогда не встречался с таким человеком. Я уловил в его голосе некоторую неуверенность и начал умолять его быть со мной искренним, потому что это — самое важное дело моей жизни. Он заверил меня, что никогда не встречал негра, похожего на сделанный мной рисунок. Я ему не поверил, но сделать ничего не мог.

На третий день моего пребывания в городе миссис Робишо, владелица пансиона, где я остановился, за завтраком стала расспрашивать меня о моем португальском происхождении.

— Вы знаете, я ничуть не удивлюсь, если в Чарльстоне у вас есть родня! — воскликнула она.

— Прошу прощения?

— Некоторые евреи в Чарльстоне разговаривают по-португальски. Мне говорили, что они прибыли из этой страны.

И она рассказала, что в Чарльстоне сотни евреев, а на Хэсселл-стрит есть их церковь, как она назвала синагогу.

Почти всю дорогу туда я бежал бегом и увидел синагогу Бет Элохим, внушительное здание в георгианском стиле, окруженное металлическим забором с заостренными пиками, с высокими железными воротами.

Когда я подошел, ворота были открыты, и иссохший, морщинистый старик в большой черной шляпе и талесе открывал дверь. Звали его Хартвиг Розенберг, и был он кантором, отвечающим за пение литургии. Он отнесся ко мне очень подозрительно, пока я не упомянул, что и сам еврей.

Тогда он протянул мне широкополую шляпу и провел меня в саму синагогу. Столбы света с пляшущими в них пылинками и эхо наших шагов наконец-то подарили мне первые минуты покоя, которого я не испытывал с момента появления в Чарльстоне. Здесь я не чувствовал себя одиноким; здесь были люди, которые поймут меня и посочувствуют положению Полуночника.

На мои вопросы мистер Розенберг отвечал, что в Чарльстоне нет никого по фамилии Зарко, но живет не менее двухсот евреев португальского происхождения. Он назвал мне самые распространенные фамилии; среди был даже один Перейра — это девичья фамилия бабушки Розы. Здесь семья писалась Перрера.

Какая удача, думал я, словно прошел в ворота братства, так давно запертые. Я рассказал кантору, зачем я здесь, и пришел в уныние, услышав, что в конгрегации много рабовладельцев. Старейшины еврейской общины — придерживаясь традиций и законов христианского большинства — не имели ничего против при условии, что к неграм относятся с уважением.

Тогда я спросил, что у них называется уважением — возможно, отрубить у негодного раба только четыре пальца на ноге вместо пяти? На это мистер Розенберг, внимательно посмотрев на меня, ответил:

— Мне не требуются уроки нравственности от таких, как вы, сэр. Для евреев Чарльстона это вопрос выживания. Если мы будем держаться особняком, наша община подвергнется огромному риску.