Ричард Зимлер - Охота Полуночника

У мамы всегда странным образом менялись настроения, и, пережив первоначальный шок и грусть, она вновь сделалась веселой и жизнерадостной. И все же я знал, что пройдет еще много месяцев прежде, чем она примирится с происшедшим.

Что касается дочерей, то их реакция на мое увечье была совершенно различной. Заботливая Граса предпочла хранить молчание, но я знал: она ждет от меня подтверждения, что ее отец остался прежним. Я и забыл, как тяжело дети переживают разлуку. Поэтому следующие две недели я старался проводить с ней как можно больше времени и перед сном подолгу читал ей книги. Когда она, наконец, успокоилась и стала уходить на прогулки по городу с матерью и сестрой, даже не вспоминая обо мне, я понял, что все будет в порядке.

Что до Эстер, то она возомнила себя заботливой нянюшкой, и мне пришлось терпеть ее ухаживания. Она помогла мне подыматься по лестнице и взбивала на ночь подушки. Когда я однажды одернул ее, она разразилась слезами. Однако мама объяснила мне, что в глубине души сестры очень похожи, и нуждаются в моем внимании. Поэтому я позволил Эстер побаловать меня еще некоторое время, а взамен попросил разрешения присутствовать на ее занятиях музыкой. Это ей так понравилось, что она даже стала будить меня по утрам игрой на скрипке. Я понял, что и с ней все будет в порядке, когда она принялась покрикивать на меня, явно не опасаясь, что от этого я могу развеяться, как дым, или у меня отпадет вторая рука.

Поначалу, как и следовало ожидать, отношения между членами семьи и Морри были довольно напряженными. Она предпочла одиночество своей спальни и пряталась там все время, когда не нужно было уходить в школу. Однажды я постучался к ней, и она разрыдалась в моих объятиях. Она была уверена, что все вокруг ее ненавидят.

— Я совсем другая, ты был очень добр ко мне, но мне больше нельзя здесь оставаться.

И тут в комнату вошла мама, встревоженная шумом, и опустилась рядом с Морри на колени. Она обняла девочку за плечи.

— Морри, послушай меня. Твой папа был самым лучшим моим другом. Он спас Джону жизнь, как ты знаешь, а значит, спас жизнь и мне тоже. — Она промокнула платком слезы девочки. — В то время я дала ему клятву — что я всегда буду обращаться с ним как с родным человеком. Поэтому ты стала членом нашей семьи не только потому, что Джон удочерил тебя. — Она поцеловала ее в ладошки и сжала их в кулаки. — Ты, дитя мое, — она улыбнулась, — стала членом нашей семьи еще до своего рождения!

Они очень долго смотрели друг другу в глаза, а затем мама шутливо ударила ее по коленке и сказала:

— А теперь пойдем со мной на кухню. Мы получше познакомимся, пока будем готовить ужин.

После этого все пошло как по маслу. Девочки стали обращаться к Морри, как к старшей сестре. Они бессовестно соперничали за ее внимание, — Эстер со своей скрипкой, а Граса — с картами и альманахами. На следующее утро они втроем приняли свое первое решение: как только они повзрослеют, то отправятся в Шотландию, в Италию, в Индию и в Китай.

— А на обратном пути мы посетим Африку, чтобы увидеть, откуда родом твой отец, — с серьезным видом заявила Граса Морри.

Они сидели в гостиной на диванчике, и я обнял их всех троих, а затем усадил Эстер на колени.

— Если отправитесь морем, то на меня не рассчитывайте, — объявил я с тяжким вздохом.

Мама смеялась до слез, а потом пояснила:

— Джон, ты разве так и не понял? Они и не думали брать тебя с собой.

Как-то вечером, вскоре после их приезда я набрался смелости и рассказал маме про Виолетту. После этого она стала навещать ее раз или два в неделю и порой брала с собой Эстер и Грасу. Дети очень полюбили Виолетту и часто играли с ней. Мама подтвердила, что та всегда очень ласкова с моими дочерьми. И я вспомнил, как она заботилась о детях в Ньюкастле… Похоже, мои девочки и впрямь доставляли ей много радости. Я ревновал лишь изредка…

Когда мать и мои дочери отправлялись к Виолетте, мне казалось, словно они ходят в гости к призраку. В моем сознании она теперь мало чем отличалась от Даниэля. Отчасти это утешало: теперь я мог надеяться, что со временем буду чувствовать к ней одну только любовь.

Итак, мама, Эстер, Граса, Морри и я начали свою жизнь в Нью-Йорке в ожидании вестей от Полуночника.

Когда я стояла и смотрела, как уезжают прочь люди, которых знала всю жизнь, у меня чуть не разорвалось сердце. Лишь Рэндольф со своими детьми, Мими и Лоуренсом, остался на Манхэттене. Отныне это была моя единственная связь с Ривер-Бендом, — но, впрочем, с Рэндольфом мы никогда не были большими друзьями.

Я осталась в Нью-Йорке потому что, едва оказавшись здесь, поняла, этот город словно создан для меня.

Здесь все заняты торговлей и строительством. В Нью-Йорке — все движение. И мне нравится быть его частью. Конечно, порой я скучаю по медлительной рутине Ривер-Бенда, мы все скучаем по ней, хотя никто не хотел бы туда вернуться, и никто не признался бы в этом ни одному белому, кроме, разве что, Джона, поскольку им этого просто не понять. Здесь даже противники рабства все равно считают негров ни на что не годными, кроме как носить ящики и чистить печные трубы.

Раньше я думала, что на севере негры не могут быть такими же несчастными, как рабы на плантациях, но, понаблюдав за нищими, спящими на улицах в лохмотьях, я поняла, что ошибалась. Правда заключалась в том, что мне недоставало Лили и ее кухни, где так сладко было облизывать ложки. Я скучала по Кроу, который пересказывал мне последние сплетни своим дрожащим голосом. Я скучала даже по тем вечерам, когда сидела на веранде и глазела на темные верхушки сосен.

Должно быть, потому, что мыслями я разрывалась между Ривер-Бендом и Нью-Йорком, я перестала понимать, кто я такая. Мне хотелось поговорить об этом с Джоном после приезда, и пару раз я даже почти набралась сил, но он сам был так несчастен, что мне не захотелось усугублять его тревоги. Виолетта, женщина, которую он любил, сперва показалась мне слишком скрытной. Я ощущала в ее душе скрытую злость, как будто у человека, который прячет в своей комнате заряженное оружие. Конечно, внешне она была очень добра и стремилась всем помочь, не выдавая при этом своих чувств. Она была огромным знаком вопроса, но от меня не могло укрыться, что страсть Джона пугает ее. Возможно, из-за того, что он калека… Не знаю.

Именно в это время я и принялась записывать свои воспоминания о жизни в Ривер-Бенде и о том, как мы попали в Нью-Йорк. Позже Джон прочитал мой дневник и велел продолжать. Он сказал, что у меня дар рассказчика. Когда мы вот так разговаривали с ним, я словно видела перед собой отца, — в каких-то незначительных мелочах, в жестах и манерах. Он даже порой пририсовывал хвостик к букве «а» и звериные когти к букве «б». Мы оба словно шли по следам моего отца.