Бернард Корнуэлл - Властелин Севера

Он так и поступил.

Гизела.

Даже теперь, в глубокой старости, когда я иногда вижу девушку, которая напоминает мне Гизелу, у меня перехватывает дыхание. До самой смерти не забуду я эту размашистую походку, эти черные волосы, стройную талию, изящные движения и непокорно вскинутую голову. Когда я вижу похожую девушку, мне кажется, что я снова вижу Гизелу, и (к старости я совсем выжил из ума и стал сентиментальным глупцом) я часто ловлю себя на том, что на глаза мои навернулись слезы.

— Вообще-то у меня уже есть жена, — сказал я Гизеле той ночью.

— Ты женат? — удивилась она. — И кто эта женщина?

— Ее зовут Милдрит, и я женился на ней давно, по приказу Альфреда. Она ненавидит меня, поэтому отправилась в монастырь.

— Все твои женщины туда отправляются: Милдрит, Хильда и я.

— Это правда, — развеселился я.

Такая мысль раньше не приходила мне в голову.

— Хильда велела мне отправиться в монастырь, если мне будет грозить беда, — сообщила Гизела.

— Да ну?

— Она сказала, что там я буду в безопасности. Поэтому, когда Кьяртан заявил, что хочет выдать меня за своего сына, я ушла в монастырь.

— Гутред никогда бы не выдал тебя за Свена.

— Мой брат подумывал об этом, — возразила Гизела. — Ему требовались деньги. Ему нужна была помощь, а взамен он мог предложить лишь меня.

— В качестве коровы мира?

— Точно, — кивнула Гизела.

— Тебе понравилось в монастыре?

— Я ненавидела его и вообще очень страдала все то время, пока тебя тут не было. Ты собираешься убить Кьяртана?

— Да.

— Как?

— Не знаю, — ответил я. — Вообще-то не исключено, что его убьет Рагнар. У Рагнара больше причин разделаться с этим ублюдком.

— Когда я отказалась выйти замуж за Свена, — сказала Гизела, — Кьяртан пригрозил, что захватит меня в плен и отдаст своим людям. Дескать, распластает меня на земле и позволит своим воинам на славу попользоваться мной, а когда они закончат, бросит меня на съедение собакам. А у вас с Милдрит есть дети?

— Был один сын, — сказал я. — Но он умер.

— Мои дети не умрут. Мои сыновья будут воинами, а моя дочь станет матерью воинов.

Я улыбнулся, потом пробежал рукой вниз по ее длинной спине, так что моя дрожь передалась Гизеле. Нас укрывали три плаща, а ее волосы были влажными, потому что соломенная крыша протекала. Устилавший пол тростник был гнилым и мокрым, но мы были счастливы.

— Ты стала христианкой в своем монастыре? — спросил я.

— Еще чего не хватало.

— И монахи не возражали?

— Я дала им серебро.

— Тогда понятно.

— Не думаю, что среди датчан есть настоящие христиане, — сказала Гизела.

— Даже твой брат?

— У нас много богов, и христианский бог — просто один из них. Я уверена, что именно так и думает Гутред. Как зовут христианского бога? Монахиня сказала мне, но я забыла.

— Иегова.

— Вот видишь? Один, Тор и Иегова. У Иеговы есть жена?

— Нет.

— Бедный Иегова, — сказала Гизела.

«Действительно, вот бедняга», — подумал я.

Я все еще сочувствовал христианскому богу, когда под непрекращающимся дождем, хлеставшим по остаткам римской дороги и превращавшим поля в грязь, мы пересекли долину реки Свале и поехали на Север, чтобы взять крепость, взять которую было невозможно. Ибо мы отправились захватить Дунхолм.

На словах все выглядело очень простым. Мы поедем к Дунхолму, внезапно его атакуем и, таким образом, обеспечим Гутреду безопасное убежище, а Рагнар получит возможность отомстить. Но Хротверд был исполнен решимости помешать нам: перед тем как мы тронулись в путь, он затеял еще один ожесточенный спор.

— А как же быть в таком случае с благословенным святым? — потребовал он ответа у Гутреда. — Что станется с ним, если вы — те, кто охраняет Кутберта, — уедете?

Как я уже говорил, Хротверд был настоящим фанатиком. И одержимость его подпитывалась гневом. Я знал людей, подобных ему, людей, которых малейшее оскорбление того, что они считали самым дорогим для себя, могло повергнуть в пучину гнева. Для Хротверда самым дорогим была Церковь, и любой, кто не являлся христианином, становился его заклятым врагом. Он, кстати, сделался главным советником Гутреда именно благодаря этой своей одержимости. Гутред все еще видел в христианстве колдовство, а Хротверда считал человеком, способным творить чудеса. Да тот и впрямь смахивал на колдуна: грива нечесаных буйных волос, растрепанная борода и горящие глаза. А еще он мог похвастаться самым громким голосом, который я когда-либо слышал у мужчины. Он был холост и посвятил себя исключительно любимой религии. Люди считали, что он станет архиепископом Эофервикским после смерти Вульфера.

Гутред же, напротив, вовсе не был фанатиком. Человек рассудительный и по большей части мягкий, он искренне хотел, чтобы окружавшие его люди были счастливы, и одержимость Хротверда пугала его. В Эофервике, где большинство жителей являлись христианами, священник мог легко собрать на улицах толпу, и Гутред, чтобы удержать город от бунта, поневоле был вынужден считаться с его мнением. А еще Хротверд взял манеру чуть что угрожать Гутреду гневом святого Кутберта и пустил в ход это оружие накануне отъезда в Дунхолм.

Нашим единственным шансом захватить крепость была внезапность, а для этого следовало двигаться быстро, что, в свою очередь, предполагало: труп Кутберта, голова Освальда и драгоценное Евангелие должны остаться в Кетрехте вместе со всеми священниками, монахами и женщинами. Однако отец Хротверд настаивал на том, что наш первейший долг — защищать святого Кутберта.

— Если святой попадет в руки к язычникам, — громко внушал он Гутреду, — он будет осквернен!

Разумеется, Хротверд был прав. Язычники мигом сорвали бы со святого Кутберта нагрудный крест и его прекрасное кольцо, а потом скормили бы труп свиньям, содрали бы украшенную драгоценностями обложку с Линдисфаренского Евангелия, а его страницы пошли бы на то, чтобы подтирать задницы датчан.

— Твой первейший долг — защищать святого! — орал на Гутреда Хротверд.

— Наш первейший долг, — резко ответил я, — охранять короля.

Священники, конечно, поддерживали Хротверда, а тот, стоило мне вмешаться, обратил свою ярость на меня. Я был в его глазах убийцей, язычником, еретиком, растлителем, — словом, страшным грешником, и если Гутред желал сохранить свой трон, ему следовало немедленно предать меня суду. Из всех церковников один только Беокка пытался успокоить лохматого священника, но ему быстро заткнули рот. Священники и монахи заявили, что Гутред будет проклят Богом, если бросит Кутберта, и в результате король выглядел смущенным и сбитым с толку. Всем этим глупым препирательствам положил конец Рагнар.