Иван Кошкин - Илья Муромец.

— Может, тебе его еще и вызолотить? — осклабился Девгень.

— Не, — осторожно помотал головой Илья. — 3олоченый мне не по чину. На золоченый вы Владимира сажать будете. Мне дубовый сойдет.

— Ц-ц-ц, — покачал головой ромей. — Как ты мог подумать такое, почтенный Илиос. Князь — это совсем другое дело. Великий Калин все еще пребывает в раздумьях, чем бы его таким особенным почествовать.

— Слышь, Фома, а крест на тебе есть? — тихо спросил Илья. — Чай одному Богу молимся, что ж ты так радуешься?

— Одному Богу? — странно засипел Фома.

Он присел на корточки и бешено дернул скованного воина за волосы. Илья вздрогнул — давно он не видел ни в чьих очах столько лютой, больной какой-то злобы.

— Ты, собака русская, — ромей попытался плюнуть Илье в лицо, но, видно, от ярости во рту пересохло. — Волчье племя, варвары, что вам не сиделось в своих вонючих лесах? За все... Я сам, сам Владимиру буду пальцы щепить, стругом его выстругаю, щенков его свиньям скормлю у него на глазах!

Он встал и, отвернувшись, посмотрел в сторону. «Это чем же мы его так прихватили?» — удивился про себя Илья.

— Девгень, — глухо сказал Фома, глядя в сторону Киева. — Гони сюда быков, начнем.

Хазарин кивнул и, махнув кому-то рукой, стал спускаться с холма. Ромей оборотился к Илье:

— Ты, Илиос, не опасайся, мы тебя надежно посадим. Сразу не умерешь, клянусь. А потом к Киеву отвезем и на горке поставим, чтобы всем видно было, чтобы князь твой кровавым страхом изошел, чтобы...

— А что не сразу под стенами сажаете? — с каким-то отстраненным спокойствием удивился богатырь.

Ромей наклонился над скованным воином:

— А ну как собаки киевские тебя отбивать надумают? Мало ли что. А чтобы ты по дороге с колом не помер, я тебе дурманного зелья припас.

Фома достал из-за пазухи бутылку, встряхнул и захихикал.

— Один глоток только — на два часа разум отшибет. Уже на колу очнешься. А на колу, бывает, долго сидят, — он мечтательно зажмурился. — Таракан, помню, полтора дня мучился. Все плевался, грозился... А я от него мух отгонял. Из-за мух ума лишиться можно, а полудурку что? Он и не сознает ничего, ему проще сразу башку снести. И от тебя, Илиос, отгонять буду. И водицы поднесу. Ты у меня неделю протянешь, Первый Катафракт!

— Фома, а ты, часом, не евнух? — задумчиво спросил Илья. — А то уж так слюной исходишь — страшно смотреть. А евнухи — они завсегда на весь свет обижены.

— Нет, Илиос, — ласково ответил ромей. — Я на это не поддамся. Ужо на колу будешь — мы с тобой и наговоримся. А сейчас ты лучше силы побереги. Эй, Девгень, что ты там возишься? Где быки?

Ромей резко повернулся и пошел вниз с холма. Илья перекатился на спину. День клонился к вечеру, поэтому синее, без облачка, небо не слепило глаза, как в полдень, и смотреть в него можно было долго. Ну, по крайней мере, пока быков не пригонят. Черная тоска накатила на богатыря. Не то чтобы он боялся смерти — с костлявой витязь давно свыкся, сколько раз ходил под ее косой, скольких сам отправил на тот свет. И даже не то, что кончина его будет долгой, мучительной и, чего греха таить, позорной, тяготило воина. Просто богатырь ясно видел, что теперь Киеву — конец. Честный сам с собой, без похвальбы, Илья знал, что равного ему на Руси нет, даже если войско и соберется, вести его будет некому. Владимир когда-то сам немало поратоборствовал, но из тех, что рубились с князем плечо к плечу, собирая Русскую землю, теперь и сотни не наберется. Одни сложили буйны головы, другие померли своей смертью, иные ушли на покой. Новых вести некому. Без богатырей, без старших дружинных мужей, без варягов наспех собранные в Киев порубежники да младшие воины вроде Сбыслава города не удержат. Даже если посадить на коней киевлян, мало толку будет от ремесленников, отроду меча в руках не державших. Страх и новая, небывалая ярость погонят печенегов на стены, защитников будут сбивать с заборолов [40] Заборола — боевые галереи поверх крепостных стен и частоколов, с которых обороняющиеся обстреливали нападающих отбивали приступы. стрелами. И все. Илья вдруг понял, что он любит этот огромный, шумный, богатый город. Пусть нет для него в Киеве места, кроме разве что княжьего поруба, Киев ему — родной. Больше, чем Карачарово, больше, чем пограничные городки Поросья, больше, чем дремучие леса и широкие степи мил ему этот чужой вроде бы город. Он представил себе пепелище на месте густо застроенных концов, груды обгорелых бревен вместо домов, обрушившиеся церкви и терема... Скрипя от бессильной ярости зубами, Илья напряг могучие плечи, боль волком вцепилась в разбитую голову, перед глазами закрутились алые колеса. Напрасно, стальные цепи Держали крепко. Надежды на свои силы не было, он снова посмотрел в темнеющее небо. Илья никогда не просил Бога за себя. Ни спасения в бою, ни свободы в порубе, ни счастья в любви, ни удачи, ни достатка. И без того дано немало, зачем гневить Господа? Молил за родителей. Молил за друзей. Да мало ли что. Но теперь, когда подступала лютая, неминучая смерть, он готов был нарушить собой же положенный зарок. Запекшимися губами богатырь прошептал «Отче наш», потом еще раз, и еще...

— Господи! Я же не ради себя! Грешен, прости, но не ради себя!

Небо глядело все той же васильковой синевой, над курганом выл ветер. «Не слышит, — оборвалось сердце. — Или не хочет. Господи, не оставь... Клянусь, не ради...» Что-то неуловимо изменилось, все так же завывали Стрибожьи Внуки, быстро темнело, но странное спокойствие снизошло на душу — Илья со страхом и восторгом понял, что он не один.

— Стал бы я с тобой возиться, если бы ты ради себя просил.

Илья не понимал, откуда пришли слова, словно кто-то, бесконечно усталый, заговорил, ободряя и печалясь одновременно.

— Иди, только не зверись, Илья Иванович.

— Господи...

Но чудо кончилось — тело налилось небывалой, нечеловеческой силой. Заскрежетали цепи, поднимавшийся на курган Девгень в ужасе остановился, глядя, как медленно сгибаются стальные костыли, что склепывали кольца.

— Фома!!! — завизжал хазарин.

Откуда-то с востока послышался нарастающий грохот, земля ощутимо задрожала. Печенеги у подножия холма принялись вопить, засвистели стрелы.

Но Девгень и подбежавший ромей ничего не слышали — словно мышь на гадюку, смотрели они, как багровый от натуги Илья встает во весь рост. Цепи с ног уже расползлись по звеньям.

— Девгень, убей его! — бешено крикнул Фома,, хватая с земли тяжелую булаву.

Цепь лопнула, засвистели разлетающиеся звенья. Стальной костыль ударил хазарина в голову, застряв между глаз. Фома безумными очами посмотрел на мертвое тело товарища по палачеству и с диким воплем кинулся на богатыря.

— Вы что твори-и-и-те, и-и-изверги? — заржал вылетевший на курган Бурко.