Иван Кошкин - Илья Муромец.

— Я ею начальствую, — вздохнул воевода.

— Эвон, — Соловей, судя по всему, был несказанно удивлен. — А Ратибор где?

— Ратибор...

Хоть и время и место были не самые подходящие, Сбыслав разом выложил все, что творилось в Киеве и в войске. Будимирович слушал, мрачнея с каждой минутой, за спиной его новгородские кораблики один за другим подходили к берегу, но не выскакивали на песок, а бросали якоря, оставаясь на глубокой воде.

— Да-а-а, дела... — сын Будимира посмотрел на днепровские кручи, побелевшие от рубах собравшихся киевлян. — Ну, дружинушка хоробрая, как за столом у князя меды пить, так первые, а теперь... Ладно, что Илья Иванович?

— Поехал Заставу ворочать, — ответил Сбыслав и, увидев, как покачал головой Соловей, тихо спросил: — Думаешь, не вернет?

— Да бог его знает, — махнул рукой новгородец. — Уж больно братья осерчали, сам знаешь, купцов потряхивают... Пару раз мои караваны останавливали, да, узнав, чьи ладьи, отпускали. Ладно, черниговцы пришли?

— Пришли, — кивнул Якунич.

— И то добре, смоленцы сейчас поспешают, а и кривичи тоже полк снарядили, из Орши идут, полочане-то не успеют уж... — Соловей положил руку на плечо родича. — Видишь, братко, выходит — вовремя женился, если что, род уже продолжился.

— Так у тебя уж дети пошли? — искренне обрадовался Сбыслав.

— А чего им не пойти? — расхохотался богатырь. — Или я не муж? Двое мальчиков, а Забава уж опять на сносях. Ничего, буде мне голову сложить, сыны уже по земле ходят. Ладно, не о том сейчас речь. Где нам князь встать прикажет? Сам знаешь, у меня народ лихой, а перед боем и вовсе отчаянный, я, видишь, и на берег им пока запретил сходить, — он кивнул на корабли, что покачивались на якорях.

Сбыслав кивнул головой — сын Будимира и впрямь был умен да прозорлив, князь назначил новгородцам место в стороне от города, так, чтобы, не дай бог, драки не начались.

— На Лыбеди вам станом вставать, — извиняющимся голосом сказал Якунич. — Мы уж туда скотину подогнали, чтобы вам мяса свежего поснедать...

— Добро, — кивнул новгородец. — Как людей своих улажу — пойду князю доложусь, а потом и к дядьке Якуну загляну, а то придется ли еще — бог весть.

Он уже шагнул к краю причала, когда обернулся и сказал:

— Да, вот еще что передай Владимиру: этой весной были мне вести из Царьграда. Сигурд-хёдвинг со своей дружиной от базилея ушел — надоело ему. Собирался в полночные страны идти, к кому-нибудь на службу устраиваться. Выйти должен был в начале лета, да, видно, задержался. Может так обернуться, что он уже с юга по Днепру подходит, наших-то застав в степи нет. Если мимо печенегов проскочит — Киева ему не миновать. Смекаешь, воевода?

Сбыслав кивнул.

— Вот то-то, — Соловей махнул обратно на ладью и приказал идти от берега, затем снова повернулся к Якунину. — Так князь бы подумал, у Сигурда сорок кораблей, почти три тысячи мужей, а варяги вои добрые, лучше их пешим строем мало кто дерется! Только гривны плати.

— Передам, Соловей Будимирович! — крикнул Сбыслав вслед отходящей ладье, затем повернулся и пошел к своим дружинникам.

День за днем проходили в воинских трудах. Один за другим подошли смоленские полки, собравшиеся под рукой Глеба Бореславича, что поспел с дружиной, когда на левом берегу уже зачернели печенежские юрты. Под его стяги встал и оршанский полк суровых кривичей. Вдоль Припяти, загоняя коней, примчались вои из туровской земли, пришло древлянское войско — забыв старые обиды, разные племена Русской земли слали своих витязей на помощь Владимиру. Уже тридцать семь тысяч воев стали вкруг Киева станами, лишь Белгород, лежавший меньше чем в дне скока от стольного города, молчал, и гонцы, что каждый день слал к своим дружинникам Владимир, возвращались ни с чем.

Сбыслав сбивался с ног, уряжая людей, назначая места в полках, рассылая отроков с приказами, собирая донесения. Улеб со своими порубежниками каждую ночь ходил через реку, притаскивая языков, от них и узнал воевода нерадостные новости — уже не одна, а две тьмы невиданных раньше воинов с восхода были у Калина, вторая подошла с северных отрогов Железного хребта. Этих воев звали кыпчаками, были они оборужены куда лучше печенегов, чуть не каждый третий, а то и второй в доспехе, у всех сабли, у многих — длинные тяжелые копья, которыми на скаку пробивают щиты и кольчуги. Восемь тем войска было теперь у степного царя и продолжало прибывать — а Белгород молчал, и от Ильи Ивановича не было известий. «Ждать да догонять — хуже некуда» — сколько раз поминал Сбыслав эту поговорку. Черниговцы, смоленцы, туровцы, даже буйные новгородцы знали воинский обычай. День и ночь их дружины несли службу в станах, готовые в любой миг подняться, оборужиться и выйти в поле навстречу врагу, вокруг шатров ходили крепкие сторожи, воеводы не допускали ни гульбы, ни пьянства. Хуже было с киевским полком: вчерашние гончары, плотники, торговые гости все никак не могли уяснить, что мало вздеть на себя броню и опоясаться мечом. Войско сильно порядком, даже необученные вои, от роду на коне не сидевшие, могут биться, если в строю знают свое место, держатся друг за друга, наваливаются вместе. Умелого врага они, конечно, не побьют, но ведь и печенеги не все рукопашным боем сильны. А вот порядка среди киевлян не было. Сбыслав назначил место для киевского стана в Угорском урочище, но в первый же вечер половина «воев» разбрелась ночевать по домам, утром явились, когда солнце поднялось высоко. Дружинники принялись было вразумлять дураков плетями, так те схватились за мечи да копья. И быть бы тут великому кровопролитию, потому хоть и не умели киевляне рубить как следует, но было их мало не по десять на одного отрока, а кучей и бараны волка едят, да вмешалась дружина кузнечного конца. Огромные мужики, привычные управляться тяжелыми молотами в жару кузниц, где за нерасторопность и небрежение можно поплатиться и глазом, и рукой, а если уж совсем дурак — то и жизнью, бросились в толпу горожан, отмахивая направо-налево пудовыми кулаками. Киевляне, по праздникам не раз на своих боках узнавшие силу кузнецов, вдали плечи, разбежавшись во все стороны, и когда озверевший Сбыслав прискакал в стан, готовый рубить, вешать и сажать на кол, все уже было кончено. Дружинники и те из горожан, что видели дальше своего брюха, отлупили других как следует, согнав в кучу, словно овчарки стадо, а Людота, старший сын уважаемого мастера Вакулы, орал с телеги, как на вече. Речь кузнеца была соленая и злая, но точная, и уж полоскал он в ней нерадивых дураков так, что Сбыслав поневоле вспомнил свою службу в Девице и старого Радослава, что наставлял молодых воев крепким словом и крепким кулаком. Переговорив с дружинниками и теми горожанами, что понимали службу, Якунич решил никого не наказывать, лишь сказал собравшимся киевлянам, что печенеги уже подходят к Днепру и им бы не о мягких постелях да сытной еде думать, а оружие да сброю проверять, да хоть для привычки, хоть пешими, хоть перед собой мечами помахать, а если свободная минута выдалась — молиться да бывалых воинов расспрашивать, как в бою лучше держаться.