Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 1

Жильбер снова опустился на стул.

— Не желаю я больше подслушивать под дверьми, — проворчал он, — не желаю выведывать секреты этого горожанина, переписчика нот, моего покровителя, которого принц называет другом и хочет представить будущей королеве Франции, дочери императора, с которой мадемуазель Андреа беседовала чуть ли не коленопреклоненно. А вдруг я услышу что-нибудь о мадемуазель Андреа? Нет, нет, я не намерен уподобляться лакею. Ла Бри тоже подслушивал.

С этими словами Жильбер решительно отошел от двери, к которой опять было ринулся; руки его дрожали, глаза застилала пелена.

Чувствуя необходимость чем-нибудь по-настоящему отвлечься, так как переписывание слишком мало занимало его внимание, он взял книгу со стола у г-на Жака.

— «Исповедь», — с радостным удивлением прочитал он и подумал: «Та самая „Исповедь“, сотню страниц которой я проглотил с таким интересом». — «Издание снабжено портретом автора», — продолжал читать Жильбер. — А я ведь никогда не видел портрета господина Руссо! — воскликнул он. — Ну-ка, посмотрим.

Торопливо перевернув лист тонкой, полупрозрачной бумаги, закрывавший гравюру, он взглянул на портрет и изумленно вскрикнул.

В этот миг отворилась дверь, и в кабинет вошел Жак.

Жильбер сравнил лицо Жака с портретом в книге, и руки его задрожали, он выронил том и прошептал:

— Я у Жана Жака Руссо!

— Посмотрим, как вы переписали ноты, дитя мое, — с улыбкой проговорил Жан Жак, в глубине души польщенный восхищением юноши более, чем любым из бесчисленных триумфов своей славной жизни.

Обойдя взволнованного Жильбера, он подошел к столу и бросил взгляд на лист.

— Недурно, — похвалил он, — однако вы не всегда оставляете поля и не очень четко соединяете чертой ноты, которые играются вместе. Постойте, в этом такте у вас не хватает четвертной паузы, и потом, смотрите: тактовая черта проведена здесь неровно. Да, и половинные ноты рисуйте из двух полуокружностей. Неважно, если они будут соединяться не совсем точно. Совершенно круглая нота выглядит неизящно, да и хвостик к ней пририсовывать труднее… А в общем все верно, друг мой, вы — у Жана Жака Руссо.

— Ах, сударь, простите меня, что я наговорил вам столько глупостей! — сложив руки и готовый уже пасть на колени, возопил Жильбер.

— Значит, — пожав плечами, откликнулся Руссо, — понадобилось появление принца, чтобы вы узнали несчастного, гонимого женевского философа? Бедное дитя, счастливое дитя, не ведающее, что такое преследования!

— О да, я счастлив, но только потому, что вижу вас, познакомился и нахожусь рядом с вами.

— Благодарю, дитя мое, благодарю, однако чувствовать себя счастливым недостаточно, нужно трудиться. Теперь, когда вы попробовали, возьмите это рондо и попытайтесь переписать его, но уже на настоящей нотной бумаге. Оно короткое и довольно простое — главное, чтобы было чисто. Но откуда вы узнали?

Со сжавшимся сердцем Жильбер поднял томик «Исповеди» и показал Жану Жаку портрет.

— А, портрет! Точно такой же, помещенный в «Эмиле», был в свое время сожжен [130] Вышедший в 1762 г. «Эмиль, или О воспитании» был приговорен в Женеве к сожжению за религиозное вольнодумство. . Но это неважно: пламя, будь то солнце или костер аутодафе, дает свет.

— Знаете ли вы, сударь, что я никогда даже не мечтал жить у вас? Знаете ли вы, что мои устремления дальше этого желания не простираются?

— Вы не будете жить у меня, друг мой, — ответил Жан Жак, — так как учеников я не держу. И я недостаточно богат для того, чтобы принимать и тем более держать у себя гостей.

Жильбер вздрогнул, и философ взял его за руку.

— Впрочем, не отчаивайтесь, — успокоил он молодого человека. — С минуты нашей встречи я изучаю вас, дитя мое: в вас много дурного, но много и хорошего. Призовите на помощь волю и боритесь со скверными задатками, не поддавайтесь гордыне, что вечно снедает философов, и в ожидании лучшего переписывайте ноты.

— О Боже, я совершенно выбит из колеи всем, что со мною произошло! — воскликнул Жильбер.

— И тем не менее все это так просто и естественно, дитя мое. Но как раз простые вещи больше всего и трогают людей с глубокой душой и быстрым разумом. Вы убегаете — откуда не знаю, я не требовал раскрыть вашу тайну, — вы бежите через лес и встречаете человека, собирающего гербарий; у него есть хлеб, а у вас нет, он делится с вами хлебом; вы не знаете, куда вам деваться, он предлагает вам кров; того, кого вы повстречали, зовут Руссо, и он говорит вам: «Первая заповедь философии такова: „Человек, полагайся на самого себя“». Поэтому, друг мой, переписав рондо, вы заработаете себе сегодня на пропитание. Итак, за дело, переписывайте рондо.

— О, как вы добры, сударь!

— Что же касается жилья — оно этажом выше, но только никакого чтения по ночам, или же пользуйтесь своей свечой, иначе Тереза будет ворчать. Вы еще не проголодались?

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, у которого перехватило дух.

— От вчерашнего ужина осталось чем позавтракать, так что не чинитесь и поешьте с нами, это будет в последний раз. Разумеется, если мы останемся добрыми друзьями, мы вас иногда будем приглашать на обед.

Жильбер покачал было головой, но Руссо жестом остановил его и продолжал:

— На улице Платриер есть маленькая кухмистерская для рабочих, вы сможете столоваться там, и дешево; я вас отрекомендую. А пока пойдемте завтракать.

Жильбер молча последовал за Руссо. Впервые в жизни он был покорен, правда человеком выдающимся.

Съев лишь несколько кусочков, он встал из-за стола и вернулся к работе. Молодой человек сказал правду: от перенесенного потрясения его желудок словно бы сжался и отказывался принимать пищу. Он проработал неотрывно весь день и к восьми вечера, изорвав три листа, смог чисто и разборчиво переписать четырехстраничное рондо.

— Не стану вам льстить, — изрек Руссо, — это еще довольно скверно, но прочесть можно. С меня десять су, прошу.

Жильбер взял деньги и поклонился.

— В шкафу есть хлеб, господин Жильбер, — предложила Тереза, на которую скромность, мягкость и прилежание Жильбера произвели благоприятное впечатление.

— Благодарю, сударыня, поверьте, я не забуду вашей доброты, — отозвался Жильбер.

— Берите, — проговорила Тереза, протягивая хлеб.

Жильбер уже собрался было отказаться, но увидев, как у Жана Жака нахмурились брови, как поджались его тонкие губы, понял, что своим отказом заденет хозяина.

— Благодарю, — сказал он и взял хлеб.

Сжимая в кулаке серебряную монетку в шесть су и четыре су медяками, полученные от Жана Жака, Жильбер отправился к себе в каморку.

— Наконец-то, — пробормотал он, входя в мансарду, — я сам себе хозяин. Впрочем, нет, не совсем: этот хлеб мне дали из милости.