Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 1

Вдоль этого тройного ряда блуждали, словно тени по берегу Стикса, кареты приглашенных, которым экипажи, опередившие их, не давали возможности добраться до парадной двери; в основном в них были оглушенные шумом дамы в парадных платьях и атласных туфельках, боявшиеся ступить на пыльную мостовую; в конце концов они ныряли в толпу издевавшегося над их чувствительностью народа и, выискивая просветы между каретами и лошадьми, как могли, протискивались ко входу — цели не менее для них желанной, чем гавань во время бури.

Одна из карет приехала около девяти, то есть едва за несколько минут до объявленного начала фейерверка, и тоже принялась тыкаться туда-сюда, пытаясь подкатить к губернаторской двери. Но подобное притязание, которому уже довольно давно мешали известные препятствия, в ту минуту выглядело несколько безрассудным, чтобы не сказать неисполнимым. Рядом с тремя первыми рядами карет начал образовываться четвертый, и стоявшие в нем лошади, которым весьма досаждала толпа, сперва горячились, потом начали беситься и всякий раз, как их задевали, лягались направо и налево, ушибив нескольких человек, что, впрочем, по причине многолюдья и шума прошло незамеченным.

За этой каретой, пробивавшейся сквозь толпу, шагал молодой человек, держась за рессоры и отгоняя всех зевак, пытавшихся тоже воспользоваться ею как движителем, каковой движитель он, очевидно, решил сохранить исключительно для себя.

Когда карета остановилась, молодой человек метнулся в сторону, однако не бросил благодетельную рессору, а продолжал держаться за нее одной рукой. При этом он мог слышать сквозь открытую дверь разговор сидящих в карете.

Женщина в белом платье, с прической, украшенной живыми цветами, приоткрыла дверцу и высунула из нее голову. Тотчас же раздался мужской голос:

— Андреа, провинциалка несчастная, не высовывайтесь так, не то, черт побери, вы рискуете, что вам влепит поцелуй первый проходящий наглец. Вы что, не видите, что наша карета в этой толпе простонародья все равно как посреди реки? Мы среди разлива, дорогая, и притом разлива грязи. Так что постарайтесь не замочиться.

Девичья головка вновь исчезла внутри кареты.

— Но, отец, так ведь ничего не увидишь, — сказала девушка. — Если бы можно было развернуть карету боком, то мы видели бы фейерверк через двери ничуть не хуже, чем из губернаторских окон.

— Разворачивайся! — крикнул барон кучеру.

— Это невозможно, господин барон, — отвечал тот. — Мы задавим человек десять.

— Так дави их к черту!

— Сударь! — воскликнула Андреа.

— Отец! — произнес Филипп.

— Что тут за барон, собирающийся давить честных людей? — раздались угрожающие голоса.

— Он перед вами, черт побери! — объявил де Таверне, высунувшись из кареты и демонстрируя при этом большую красную орденскую ленту.

В те времена еще почитали большие орденские ленты, даже красные; ропот не утих, но звучал уже тоном ниже.

— Подождите, отец, я выйду и погляжу, нельзя ли пройти, — предложил Филипп.

— Будьте осторожны, брат, как бы вас не убили. Слышите, как храпят дерущиеся кони?

— Лучше уж скажите о людском реве, — поправил барон. — Правильно, Филипп, выйдем, и вы велите им расступиться, чтобы мы могли пройти…

— Отец, вы не знаете Парижа, — ответил Филипп. — Когда-то такой приказ подействовал бы, но сейчас, вероятней всего, толку от него не будет. А вы ведь не захотите уронить свое достоинство?

— Когда эти негодяи узнают, кто я такой…

— Даже если бы вы были самим дофином, — улыбнулся Филипп, — они и то не расступились бы перед вами, тем паче сейчас, когда, как я вижу, начинается фейерверк.

— Значит, мы ничего не увидим, — огорчилась Андреа.

— А все из-за вас, — заметил барон. — Вы больше двух часов ухлопали на туалет.

— Брат, а может быть, вы предложите мне руку, мы выйдем и постоим среди народа? — предложила Андреа.

— Конечно, мадемуазель! Правильно! — закричали несколько мужчин, на которых произвела впечатление красота девушки. — Выходите! Не такая уж вы толстуха, и местечко вам найдется.

— Вы согласны, Андреа? — осведомился Филипп.

— Да, — ответила она и выпорхнула из кареты, даже не воспользовавшись подножкой.

— Поступайте как угодно, — буркнул барон. — А мне плевать на этот фейерверк, и я остаюсь здесь.

— Хорошо, отец, — сказал Филипп. — Мы далеко не уйдем.

И действительно, народ, всегда выказывающий, если он не возмущен какими-нибудь страстями, почтение к королеве, именуемой красотой, расступился перед Андреа и ее братом, а один добрый горожанин, захвативший вместе с семейством каменную скамью, велел жене и дочери потесниться и дать место м-ль де Таверне.

Филипп устроился у ног сестры, которая положила ему на плечо руку.

Жильбер, неотступно следовавший за ними, затаился шагах в пяти и пожирал Андреа глазами.

— Андреа, вам удобно? — спросил Филипп.

— Лучше быть не может, — ответила она.

— Вот что значит быть красавицей, — усмехнулся шевалье.

— Да, красавицей, несравненной красавицей! — пробормотал вполголоса Жильбер.

Андреа слышала эти слова, но поскольку произнес их, вне всякого сомнения, человек из простонародья, она обратила на них не больше внимания, чем индийское божество на жертву, принесенную к его ногам ничтожным парией.

Едва Андреа и ее брат расположились на скамье, как в небеса взлетели первые ракеты, и толпа, которой теперь стал виден центр площади, отозвалась общим криком радости.

Начался фейерверк великолепно, ничуть не уронив высокой репутации Руджери. Декорация храма постепенно загоралась, и вскоре его фасад был охвачен цветным пламенем. Загремели аплодисменты, которые тут же, чуть только из пастей дельфинов и урн рек изверглись потоки разноцветных, смешивающихся друг с другом огней, сменились восторженными «браво».

Андреа, пораженная зрелищем, равного которому нет в мире, — зрелищем семисоттысячной толпы, выходящей из себя от ликования при виде огненного дворца, — даже не пыталась скрывать свои чувства.

Шагах в трех Жильбер, который прятался за спиной носильщика геркулесова сложения, поднявшего вверх своего сынишку, любовался Андреа, а заодно и фейерверком, поскольку она любовалась им.

Он смотрел на нее в профиль; каждая вспыхивающая ракета освещала ее прекрасное лицо, и Жильбер вздрагивал: ему казалось, что общее ликование порождено восторженным созерцанием этой очаровательной, обожествляемой им девушки.

Андреа никогда не видела ни Парижа, ни такой огромной толпы, ни тем более столь великолепного празднества; разнообразие впечатлений ошеломило ее.

Вдруг что-то ярко вспыхнуло, и огонь полетел наискось в сторону реки. Раздался взрыв, подобный взрыву бомбы, и Андреа, восхищенная разлетающимися разноцветными огнями, воскликнула: