Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 1

Но едва он отворил дверь и оказался лицом к лицу с девушкой, от которой его ничто более не отделяло, как ему стало ясно, сколь чудовищно то, что он совершил: он, Жильбер, сын арендатора и крестьянки, робкий и даже почтительный молодой человек, который из глубины своей безвестности едва осмеливался поднять глаза на гордую и надменную девицу, сейчас коснется губами края платья или кончиков пальцев уснувшей принцессы, которая может, пробудившись, испепелить его взглядом. При этой мысли рассеялись все тучи упоения, сбившие его с толку и заморочившие ему разум. Он остановился, держась за наличник двери: ноги у него дрожали так сильно, что он боялся упасть.

Но Андреа была так глубоко погружена в задумчивость или сон — Жильбер так и не знал наверняка, спит она или задумалась, — что не делала ни малейшего движения, хотя могла бы слышать, как бьется у Жильбера сердце, которое он изо всех сил старался унять; он постоял еще мгновение в нерешительности: девушка была неподвижна.

Сидевшая легко опершись на руку, с длинными ненапудренными волосами, разметавшимися по воротнику и по плечам, она была до того хороша, что пламя, лишь приглушенное, но не погашенное страхом, вспыхнуло в нем вновь. У него опять закружилась голова; его охватило какое-то упоительное безумие; его сжигало желание дотронуться до какой-нибудь вещи, которой касалась она; и он снова сделал шаг по направлению к девушке.

Под его нетвердой ногой скрипнул паркет; при этом звуке на лбу у молодого человека выступил холодный пот, но Андреа, казалось, ничего не слышала.

— Спит, — прошептал Жильбер. — Какое счастье! Она спит.

Но через три шага Жильбер опять остановился: его смутило одно обстоятельство: это был непривычный блеск свечи, которая готова была погаснуть и испускала те последние яркие вспышки света, которые предшествуют потемкам.

Не считая этого, ни звука, ни дуновения не слышно было в целом доме; старый Ла Бри уже лег и наверняка уснул. У Николь погас свет.

— Ну, смелее, — сказал себе Жильбер.

И сделал еще один шаг.

Странно: паркет опять скрипнул, но Андреа не шевельнулась.

Столь крепкий сон показался Жильберу странным и даже испугал его.

— Она спит, — повторил он; мысли его метались, заставляя его двадцать раз в минуту менять решение, как это бывает с трусами и влюбленными: трусы тоже ведь не хозяева своему сердцу. — О Господи, она спит!

Так, переходя от страха к надежде, Жильбер очутился наконец в двух шагах от Андреа. Теперь он словно подпал под власть неких чар: захоти он убежать, бегство было бы невозможно: едва он вступил в сферу притяжения, центром которой была девушка, как почувствовал, что связан, опутан по рукам и ногам, побежден; он упал на колени.

Андреа по-прежнему была неподвижна, безгласна, словно статуя. Жильбер коснулся края ее платья и поцеловал его.

Потом он медленно, не дыша поднял голову: его глаза искали глаза Андреа.

Глаза Андреа были широко открыты, но она его не видела.

Жильбер не знал, что и думать, изумление буквально сразило его. На миг он перепугался, решив, что она умерла. Чтобы проверить, он осмелился взять ее за руку: рука была теплая, он почувствовал биение пульса. Но пальцы Андреа остались неподвижно лежать в пальцах Жильбера. Тогда Жильбер, несомненно опьяненный этим сладостным прикосновением, вообразил, что она видит, чувствует, что она угадала его немую любовь; бедный слепой глупец, он вообразил, будто она ждала его прихода, что молчание ее было знаком согласия, неподвижность — благосклонностью.

Тогда он поднес руку Андреа к своим губам и запечатлел на ней долгий лихорадочный поцелуй.

Внезапно Андреа вздрогнула, и Жильбер почувствовал, как она его оттолкнула.

— Я погиб! — шепнул он, выпуская руку девушки и падая ничком на паркет.

Андреа поднялась, словно подброшенная пружиной; глаза ее даже не скользнули по простертому на полу Жильберу, который был почти раздавлен стыдом и ужасом и даже не в силах был умолять о прощении, уверенный, что на это не стоит надеяться.

Но Андреа, высоко подняв голову и вытянув шею, словно влекомая какой-то тайной силой к невидимой цели, мимоходом задела плечо Жильбера, прошла мимо него и направилась к двери скованной походкой.

Чувствуя, что она удаляется, Жильбер приподнялся, опершись на руку, медленно повернулся и проводил ее изумленным взглядом.

Андреа приблизилась к двери, отворила ее, пересекла прихожую и подошла к лестнице.

Бледный и дрожащий Жильбер пополз следом за ней на коленях, не сводя с нее глаз.

«Она так возмущена, — думал он, — что не соблаговолила даже рассердиться; она пойдет к барону, расскажет ему о моем позорном сумасбродстве, и меня прогонят, как лакея!»

У юноши мутился разум при мысли, что придется покинуть Таверне и не видеть более ту, которая была для него светом, жизнью, душой; отчаяние придало ему храбрости: он вскочил на ноги и бросился вдогонку Андреа.

— О, простите меня, мадемуазель, заклинаю вас всем святым, простите! — лепетал он.

Андреа, казалось, не слышала; однако она миновала комнаты барона, не войдя к нему.

Жильбер перевел дух.

Андреа ступила на первую ступеньку лестницы, потом на вторую.

— О Господи, Господи, — пробормотал Жильбер, — куда же она? Эта лестница ведет только в красную комнату, в которой живет чужеземец, да в мансарду Ла Бри. Если бы ей понадобился Ла Бри, она бы позвала, позвонила. Значит, она идет… Нет, это невозможно! Невозможно!

И Жильбер в ярости стиснул кулаки при мысли о том, что Андреа идет к Бальзамо.

У двери чужестранца девушка остановилась.

По лбу Жильбера струился холодный пот; он цеплялся за перила лестницы, чтобы не упасть, но все крался вслед Андреа. Все, что он видел, все, что, как ему казалось, угадывал, представлялось ему чудовищным.

Дверь Бальзамо была приотворена; Андреа толкнула ее, не постучавшись. Свет, вырывавшийся из щели, осветил ее такие благородные, такие невинные черты и заплясал золотыми отблесками в широко раскрытых глазах девушки.

Посреди комнаты Жильберу удалось разглядеть незнакомца: он стоял, пристально глядя перед собой, нахмурив лоб и властно простирая вперед руки.

Потом дверь затворилась.

Жильбер чувствовал упадок сил. Пальцы, цеплявшиеся за перила, разжались, другую руку он поднес к пылающему лбу; подобно колесу, соскочившему с оси, он описал круг и без чувств упал на холодный камень первой ступеньки, по-прежнему устремляя взгляд на проклятую дверь, поглотившую все его минувшие мечты, все нынешнее счастье, все надежды на будущее.

Бальзамо встал навстречу девушке, которая вошла к нему в комнату, двигаясь точно по прямой линии и ступая твердо, словно статуя Командора. Такое появление могло удивить кого угодно, но только не Бальзамо.