Евгений Тарле - Сочинения — Том I

Тотчас же Веллингтон, лорд Мельвиль и другие крайние тори вышли в отставку; и сами они, и Меттерних думали сначала, что этот демонстративный уход провалит новое министерство. Но Каннинг не растерялся, а тотчас же отдал несколько министерских постов вигам, так что его кабинет оказался состоящим из нескольких умеренных ториев и нескольких вигов. Этот состав обеспечил новому правительству прочное положение в парламенте, а оппозиция крайних ториев опасности никакой не представляла.

Свободомыслящие круги Европы ликовали; в их бедной, тусклой тогдашней жизни большой отрадой было видеть усиление и торжество человека, следы рук которого ярко горели на физиономии их общего угнетателя. Престиж Англии, выгодные торговые договоры с Южной Америкой, денежные займы греческого правительства у английских банкиров — все это, конечно, играло свою очень большую роль в действиях Каннинга, но английский министр являлся в глазах сочувствующих ему современников чуть не посланником богини свободы. Тогда еще любили, мифологические метафоры и умели увлекаться.

Нужно сказать, что враги Каннинга весьма ожесточенно нападали на него по каждому поводу в парламенте и вне парламента; чем больше сближался он с вигами, тем больше крайние консервативные круги ториев отшатывались от него и тем язвительнее критиковали все его действия. Но первый министр, как будто что-то предчувствуя, торопился изо всех сил закончить свое историческое дело. При огромном его самолюбии нападки на его личность и политику мучили и раздражали давно уже больного премьера; напряженные труды и треволнения последних лет потрясли его организм; в 1826–1827 гг. бывали случаи, когда больной, желтый, изможденный Каннинг являлся в парламент прямо с постели, невзирая на запрещение врачей. Все это еще больше отражалось на его здоровье. Интриги Меттерниха, затеянные было в Лондоне, прекратились почти совсем к лету 1827 г. и с усиленным жаром возобновились на материке: нужно было создать из всех держав Европы внушительную оппозицию против англо-русского вмешательства в восточный вопрос. Дело сначала пошло на лад (еще в 1826 г. это определилось): Пруссия всецело примкнула к Меттерниху. Но на Франции все оборвалось: Каннинг искусно воспользовался тем, что греческое дело было необыкновенно популярно во Франции, что даже консервативные круги по религиозным побуждениям сострадали грекам, и заставил французское правительство примкнуть к Англии и России. Совершилось то, чего никак не ожидали даже приготовленные к самому худшему друзья Меттерниха: 6 июля (1827 г.) Франция, Россия и Англия подписали общую конвенцию о вмешательстве в греко-турецкие дела. Священный союз был разбит, и принципы его подкопаны в самом основании. Передовые круги всей Европы рукоплескали новой блестящей победе Каннинга, в звезду которого они теперь твердо верили; слова министра о «разумной свободе» ввиду поражающих практических результатов его деятельности получали на континенте самое распространительное толкование. Меттерних с аффектацией ужаса и с искренностью ненависти спрашивал устами своих наперсников и рептилий, чем же это потрясение основ окончится? Когда же правое дело отмстит за себя? «Правое дело» воспрянуло скорее, нежели он мог ожидать.

6 июля был подписан трактат Англии, России и Франции о вмешательстве в турецкие дела, а уже через неделю Каннинг заболел. С каждым днем появлялись самые злокачественные симптомы общей слабости организма. К концу июля он переехал на дачу, в имение герцога Девонширского; обстановка для лечения была превосходная, и явилась надежда на спасение. Но вскоре больной слег в постель окончательно и уже не покидал ее. Родные, друзья, знакомые стекались к одру болезни; вся Англия с тревогой ловила всякий слух о перипетиях болезни, Ирландия со страхом ожидала, выживет или не выживет защитник эмансипации католиков, Южная Америка, Пиренейский полуостров, Греция с самым жгучим нетерпением ожидали вестей с дачи герцога Девонширского. О болезни Каннинга писалось во всех дипломатических канцеляриях, за ней следили все дворы, о ней, вероятно, также шептались и передавались известия при свиданиях политических арестантов с их родственниками и в Неаполе, и в Вене, и в Берлине, и в Мадриде, о ней же осведомлялся с полным участием князь Меттерних… С первых чисел августа течение болезни обострилось, и вскоре пациент впал в бессознательное состояние; 8 августа Каннинга не стало.

«У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает»; эти слова еще не были тогда написаны, но их смысл слишком живо (и тотчас же) сознали и почувствовали и счастливые, и несчастные. Чересчур быстро промелькнули и окончились эти 5 лет, которые для одних навсегда остались отмечены светлым воспоминанием на фоне придавленности и приниженности, для других — обидным кошмаром среди беспечальной жизни и беспрерывного торжества; слишком внезапно был вырван этот человек из центра европейской политической жизни и спрятан в угрюмую гробницу Вестминстерского аббатства. Его современники остались ему благодарны за то, что он сделал, и с тревогой думали о том, чего ему не суждено было докончить.

1902 г.

Никто не будет спорить, что в настоящее время ни одной стороной исторического процесса так не интересуются, как именно историей социально-хозяйственной. Притом интерес этот наблюдается как в весьма широких (особенно в Германии) слоях читающего общества, так и среди ученого мира. Можно сказать, что последние 30–35 лет создали почти не существовавшую прежде отрасль исторической науки — хозяйственную историю; можно сказать также, что, кроме социально-экономической истории, никакая другая особенно не интересует в последнее время большинство неспециалистов.

Постараемся вкратце отметить главнейшие причины этого явления современной умственной жизни. Как увидим, запросы текущей действительности и запросы научного знания соединились на этот раз и действовали в одну сторону, чтобы дать один яркий и многозначительный результат.

Новый общественный слой, выступивший на Западе в середине XIX в. на арену исторической жизни, принес с собой то новое, что почти отсутствовало в программах прежних партий, боровшихся в Западной Европе за власть: он выдвинул на первый план вопрос об экономической стороне общественной жизни. Громадная масса общественных проблем, в первые десятилетия XIX в., занимавших лишь немногие умы, впоследствии получила первостепенную важность в глазах людей самых разнообразных партий. Возникла целая школа, которая сделала решительную попытку дать научно-историческое и философское обоснование как критике существующего строя, так и выяснению будущего. История для всего построения новой системы имела огромное, поистине колоссальное значение. Для нее история сделалась любимым арсеналом и самым убедительным собеседником. XVIII век, век энциклопедистов, не отводил исторической науке особенно почетного места: история казалась ему преимущественно собранием несправедливостей, нелепостей, повествованием о фанатизме и феодальном гнете. В первой половине XIX в. романтики в литературе, историческая школа в науке права, ряд замечательных историков, начавшийся Раумером, продолжавшийся Нибуром и Гизо, сильно способствовали тому, что историческая наука стала занимать в общественном сознании подобающее ей место. Но только в середине XIX в. история приобрела себе усердных адептов из среды политических и экономических новаторов. Уже не только чистый разум, не только чувство, но и знание, и прежде всего историческое знание, стало считаться необходимым для построения нового общественного идеала и даже для полного проникновения новыми экономическими доктринами. И принадлежность последователей новой школы к числу теоретиков нового общественного класса обусловила то, что они заинтересовались именно экономической, а не какой-либо иной стороной исторического процесса. Начало капиталистического хозяйства заняло их внимание и дало им материал для оригинальных обобщений и поучительнейших выводов. В качестве противников западной буржуазии они поставили одной из целей своей научной деятельности определить, как в течение веков креп и рос на Западе современный строй, как создавалась благоприятная для него экономическая почва. Этим философская точка зрения была дана: исторический материализм, объясняющий исторический процесс развитием производительных сил, предлагающий в коренных кризисах социальной жизни видеть борьбу классовых интересов, стал все более и более овладевать умами сторонников новой школы. С конца 70-х годов, а особенно в 80—90-х годах Энгельс, Каутский, Блос и другие исследователи дали ряд трудов, касающихся самых разнообразных исторических эпох и написанных с только что указанной историко-материалистической точки зрения. Все более и более ширившаяся в Западной Европе масса сторонников марксистских взглядов с жадностью читала (и читает) эти труды, действительно заключающие в себе много интересного. Как философская система исторический материализм далеко не всегда может быть (при состоянии нынешних исторических знаний) проведен со всей последовательностью и доказательностью, но как метод он дал и продолжает давать весьма плодотворные результаты: читающее общество привыкло интересоваться той бесконечно важной стороной исторической жизни, которая еще очень недавно не только в учебниках, но и в обширных монографиях часто излагалась бегло, поверхностно, случайно, наряду с описанием мод, костюмов, курьезных обычаев эпохи и так далее; ученые же, даже не разделяющие материалистического воззрения, приучились отчасти под влиянием этого течения [*] О главной причине интереса ученого мира к экономической истории см. ниже. с особым вниманием относиться к пренебрегавшейся ими до тех пор хозяйственной истории. Можно сказать, что по мере роста успехов общественных идей новой школы росла также популярность их историко-философского мировоззрения, возрастал и интерес к произведениям экономической историографии. Мало того, кризис, переживаемый экономическим материализмом с конца 90-х годов, отразившийся и на признаваемой прежде всей школой историко-материалистической точке зрения, не уменьшил сколько-нибудь заметно интереса к экономической истории: по-прежнему в ней, а не в истории идейной культуры и не в истории чисто политической, ищут некоторой помощи те, которые хотят разобраться в трудном и крайне запутанном настоящем и хоть немного приподнять завесу будущего.