Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя

Мушкетер не дрогнув выдержал этот взгляд — атаку интеллектуальной кавалерии своей эпохи.

— Вы д'Артаньян?

— Это честь, что ваше преосвященство помнит меня.

— Я мало сплю и потому мало что забываю. Д'Артаньян поклонился, приняв, однако, тотчас же

полную достоинства позу.

— Вы все тот же?

Брови д'Артаньяна вздернулись при этом вопросе.

— Мне хотелось узнать, по плечу ли вам опасные путешествия?

— Опасные, монсеньер? Брови д'Артаньяна вздернулись в три раза выше.

— Что же вы не отвечаете?

— Поручение, монсеньер, всегда поручение. Опасность является после, если это угодно Господу.

— И вы не пытаетесь уйти от опасности?

— Это опасность уходит от меня.

Истинно гасконское хвастовство вызвало у кардинала улыбку. Он отхлебнул глоток того самого бульона, материальную суть которого предоставлял Ла Фолену, довольствуясь лишь самой эфемерной субстанцией. Затем перевел задумчивый взгляд на д'Артаньяна и — сколь ни странно — во взгляде мелькнула теплота, словно он, повелитель Франции, которого ждет смерть, впервые увидел настоящего француза.

Ришелье вышел из раздумья.

— Сохранили ли вы свое честолюбие?

— Честолюбие, монсеньер?

— Видите ли, вы из породы тех, кого призывают лишь в крайнюю минуту. Если опасность, им угрожающая, ничтожна, люди вашего склада прозябают в скуке.

Д'Артаньян принял похвалу кивком головы.

— Есть у вас привязанности в Париже?

— Ваше преосвященство знает привязанности человека удачи: два-три солдата, которые прощаются с ним, нс зная, настанет ли миг встречи.

— Никакой женщины?

— Никакой.

— Это существенно.

— Никакой, кроме мертвой.

Казалось, невидимая дрожь пробежала по воздуху от мушкетера к министру, и зловещая тень миледи скользнула по комнате.

Мушкетер тряхнул головой. Министр опустил веки.

— Какое везение, сударь, жить без женщин! Как легко вы чувствуете себя в седле! С уст кардинала сорвался необычный отрывистый смешок и перед д'Артаньяном всплыла странная картина: близкие Ришелье люди уверяли, что в минуты страха ему случалось бегать вокруг бильярда, испуская конское ржание [4] Это обстоятельство удостоверяет Палатинская принцесса. (Прим. автора). .

— Считайте себя в бессрочном отпуске. Таково повеление короля.

— В отпуске?

— У вас есть возражения?

— Простите, монсеньер, но мне казалось, со стороны Перпиньяна изрядно несет порохом.

На лице кардинала мелькнула пренебрежительная усмешка.

— Вы считаете, Перпиньян достоин вас?

И, ощутив проблеск интереса, вызванный похвалой, его преосвященство продолжал:

— Осада! Неужели в вашем возрасте вы жаждете еще одной раны? Если вы совершите то, чего я от вас ожидаю, шевалье, я сделаю вас графом, женю на богатой женщине, которая нс пикнет при этом. На деньги этой женщины вы снарядите полк и станете в первой же кампании бригадным генералом. Вам тридцать пять лет. Вы кончите, по меньшей мере, генерал-лейтенантом. Чего еще желать вам в жизни?

— Монсеньер, это или слишком много, или слишком мало, потому что это означает: поручение невыполнимо.

— Этого нс было сказано, когда в один прекрасный день в обществе двух-трех друзей вы поскакали в Кале.

Намек на подвески королевы, брошенный тем самым человеком, который был в ту пору злейшим его врагом и который искал теперь его поддержки, заставил покраснеть нашего гасконца.

— То, что вы совершили тогда для королевы, вы можете совершить теперь для особы не менее благородной, но гораздо более долговечной.

— Для Франции! — пробормотал д'Артаньян.

— Быть может, еще более значительной, — вполголоса отозвался кардинал. Затем он добавил:

— Выбрать необходимые средства предоставляется вам самому. Вот вам мои инструкции. И вот моя подпись, чтоб обеспечить вас экипировкой. Возможно, данного вам снаряжения окажется недостаточно. Мчитесь вперед, как молния, выказывая рвение. Но может возникнуть задача и потруднее: затаитесь, как мертвец, если в этом будет необходимость. Держите.

И он протянул мушкетеру тяжелый запечатанный конверт.

— И вот средства. — Он указал на мешок у изножья кровати. — До свиданья, сударь.

Д'Артаньян склонился перед этой бледной тенью, которая, казалось, устремилась в будущее, и вышел. В мешке было пять тысяч экю.

Д'Артаньян был человеком действия, но его преосвященство произнес роковое слово, и это слово было «затаитесь».

Тараскон кишел королевскими и кардинальскими шпионами. И каждый шпион был наделен двумя глазами. К каждый из этих глаз, сам по себе мог совершить две вещи: как бы взвесить на кончиках ресниц полученный от Ришелье кошелек и одновременно проникнуть зрачком в надпись на толстом конверте, который был на попечении д'Артаньяна.

И потому мушкетер считал, что всего надежнее довериться своей лошади, которая устремилась навстречу солнцу по пути в Арль.

От Тараскона до Арля четыре лье. Иначе говоря, часовая прогулка под бренчание экю и под перезвон собственных мыслей.

При въезде в Арль раскинулась ярмарка и подле ярмарки была лужайка, где привязывали лошадей.

Наш гасконец расположился на траве. Поскольку он не подозревал свою лошадь в симпатии ни к роялистам, ни к кардиналистам, он, не торопясь, вскрыл конверт.

В этом конверте заключался другой, на котором было написано: «Вскрыть в Риме первого августа».

— Кажется, нам предстоит дорога в Рим,— пробормотал наш гасконец. — А это, что ни говори, лучше, чем тащиться в Швецию, как выпало Шарнасе, которому довелось утешать сразу двух королей — шведского и польского, из одной и той же династии Ваза.

В этот момент шагах в двухстах от него образовалось сборище, и это привлекло внимание нашего гасконца. Из толпы доносились крики, чаще всего слышалось слово «вор».

Д'Артаньян приблизился небрежным шагом старого солдата. Толпа клубилась вокруг перевернутого лотка со сластями. Нуга, пряники, фрукты в сахаре, миндаль, леденцы усеяли землю.

Жители Арля разделились на два лагеря. Один наблюдал, другой действовал.

Стоит ли пояснять, что первый состоял из арлезианцев и арлезианок, второй — из мальчишек и собак.

Эта вторая партия поклялась, кажется, подобрать с земли все до последней крошки.

Заинтересовавшись тем что происходит, д'Артаньян счел уместным развести враждующие стороны. У иных участников стычки, схваченных его стальными руками, лица вдруг стали точно такого же цвета, как нос господина Мюло, когда его исследования заходили за полночь.

Орудуя рукоятью шпаги, д'Артаньян не отказывался в то же самое время от доводов рассудка:

— Друзья мои, насилие нище не одобряется. Тертуллиан писал… — Нужно ли пояснять, что д'Артаньян редко штудировал римского историка Тертуллиана. Тем сильнее было его изумление, что его сразу узнали.