Эдмундо Конде - Яд для Наполеона

— Этого я сделать не могу. — Юноше было не по себе. — Это подло.

— Надо же, какие мы щепетильные! До моего отъезда ты обязан подписать это письмо!

— Нет, — произнес юноша, возвращая бумагу.

Жиль отвернулся и принялся нервно расхаживать по комнате. Не поворачивая головы и продолжая вышагивать, он снова обратился к юноше:

— Этот дом мой, и ты здесь чужак. Я могу устроить так, что ты потеряешь благорасположение отца скорее, чем даже можешь себе представить, — Жиль остановился и заложил руки за спину. — Я сделаю так, что ноги твоей больше не будет в этой вонючей лаборатории. Выбирай: или ты подпишешь письмо у отца, или я позабочусь, чтобы двери этого дома закрылись для тебя навсегда.

Юноша размышлял, как ему лучше ответить, но вдруг осознал, что слова в такой ситуации бесполезны. Он чувствовал, как в нем с неудержимой силой закипает кровь. Но ему уже было известно, как легко поддаться эмоциям и к чему это может привести. Плотно сомкнув дрожащие губы, он взял письмо, повернулся и вышел из комнаты.

На следующий день в доме Виктора стояла такая тишина, будто кто-то умер.

Безымянный появился часа через два после обеда и почти сразу ушел. На улице начал накрапывать дождик. Прогромыхали колеса пронесшегося мимо с безумной скоростью экипажа. И снова все погрузилось в тишину. В начале восьмого наверху послышался звук шагов и негромкий стук в дверь.

— Открыто, — ответил Жиль. — Это ты, папочка! Ты так редко заходишь, что я несказанно удивлен…

— Меня вынудило прийти к тебе вот это, Жиль, — произнес Виктор, потрясая письмом.

— А-а-а! — как ни в чем ни бывало протянул Жиль. — Не стоит беспокоиться из-за такой ерунды. Ничего из ряда вон выходящего — обычная родительская записка — оправдание пропуска занятий.

— Расстроило меня не столько содержание этой бумажонки, и не то, что отсутствие в школе ты придумал оправдать вымышленной болезнью. Меня поверг в отчаяние способ, который ты избрал для достижения своей цели. Твоя привычка лгать и изворачиваться! — Виктор демонстративно порвал лист на мелкие клочки и бросил на пол. — Как ты мог? Ведь ребенком ты…

— Лгать и изворачиваться, — передразнивая отца, перебил Жиль и тут же с деланно высокопарного топа перешел на едва различимый шепот: — Да, папочка, я привык это делать.

Виктор, побледнев как полотно, с решительным видом придвинулся к нему.

— Как тебе удалось запугать его? — спросил он, повысив голос, но отчетливо понимая, что никогда не сможет ударить сына.

— Что тебе наплел этот безродный пес? — в голосе Жиля звучал вызов.

— Юноша не сказал мне ни слова.

Жиль подбежал к отцу и, в упор глядя ему в глаза, спросил:

— Скажи, что тебя так восхищает в этом голодранце? Чем он заслужил твое уважение и доверие? — Глаза Жиля увлажнились. — У тебя все лучше, чем мы, не так ли?

— Кто это — мы?

— Моя мать… красавица Софи, и я, — имя матери он произнес с удивительной для него нежностью.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я помню день, когда она умерла. — Опустив голову, Жиль стал прохаживаться по комнате. Виктор же присел на кровать. Он был явно подавлен. — Вы с дедом вошли в кабинет, где я прятался под письменным столом, потому что не хотел видеть ее мертвой. Мне казалось, что ее у меня кто-то отнял. И ты это допустил… Если бы и захотел, я не смог бы тебе этого простить. Мать и сын, мы были слеплены из одной глины. — Жиль до боли сжал руки в кулаки, поднес их к губам и поцеловал ноготь большого пальца, как принято делать при клятве. — Да, тогда я был еще слишком мал, но все же понял, что дед глубоко обидел тебя, и принял твою сторону, но лишь до той минуты, пока из твоих уст не полились речи, разящие как острый нож. Я прекрасно запомнил твои слова. Ты говорил, что не любил ее. Что дед вырастил дочь, у которой не было ни стыда, ни совести. Что она, думая, что ты богат, тебя соблазнила. А когда ей открылось реальное положение вещей, превратилась в твоего врага… Я был мал и не мог понять смысл твоих речей, зато у меня отличная память, отец.

— Тот разговор не предназначался для твоих ушей. Я очень сожалею. И искренне сочувствую тебе, так рано лишившемуся матери… Мне очень жаль, что ты услышал те слова. А позже, возможно, буду сожалеть и о том, что скажу сейчас. — Виктор тяжело поднялся. — Все сказанное мною тогда твоему деду правда.

— Плохо же ты меня знаешь, отец. Думаешь, я хоть раз усомнился в этом? Ты не дал ей жить так, как она того заслуживала. И меня, ее сына, ты не любишь. — Жиль медленно приблизился к Виктору. — Я — живое напоминание о женщине, которую ты ненавидел.

— Да будет тебе, Жиль! — Виктор пытался сдержать охватившее его возбуждение. — У тебя никогда не было ни в чем недостатка. И дом этот — достойный. Твое образование я поручил лучшим учителям в самых лучших школах. А роскошь… Ты знаешь мое мнение по этому поводу. Родись ты в семействе, где купаются в роскоши, результат мог быть просто ужасным! Поверь мне… еще с твоей матерью… я…

— Послушай, отец, — перебил Жиль, жестом останавливая его, — грехи, в которых ты обвиняешь мою мать, по наследству перешли ко мне. И я этим горжусь! — На его губах промелькнуло подобие улыбки. — Она продолжает жить во мне, и я никогда ее не предам. Ответь, стал бы ты уважать меня, если бы я не приходился тебе родней?

Виктор почувствовал сухость во рту и легкое покалывание в груди. Вот они, тайные причины, закружились вихрем, облекаясь в дерзкие слова. И если бы даже удалось сдержаться, их отношения навсегда отравлены.

— Нет, — твердо сказал Виктор. — Я не в восторге ни от одного из твоих качеств, но ты — мой сын. — Он поник и сгорбился на кровати.

— Кровные узы — еще не все. Они не так уж крепки, отец. Я нуждался в твоем восхищении. И ведь я его заслуживал! Но ты всегда был настроен против меня. А что ты предлагаешь взамен? Сочувствие? Этого мне уже не требуется. Мне даже безразлично, любишь ты меня или нет.

На лбу Жиля выступила испарина.

Виктор так и стоял, словно не слыша обращенных к нему слов.

Дождь прекратился, но свинцово-серая хмарь, затянувшая небо с самого утра, все еще висела над городом. До них снова стали доноситься звуки улицы. Жизнь, которая на время объяснения как будто замерла, вновь пошла своим чередом.

В августе 1803 года глава роялистов Жорж Кадудаль, квартировавший, — разумеется, не случайно, — в Англии, под покровом ночной темноты высадился на французском берегу близ города Дьепп. На толстом канате его подняли на семидесятипятиметровый скалистый берег, и он направился в Париж, намереваясь на британские деньги совершить убийство Бонапарта, тогда еще первого консула Республики, и тем самым содействовать реставрации Бурбонов.