Нина Соротокина - Канцлер

Да пропади она пропадом — Академия со всеми ее художествами! Когда Господь хочет наказать, он отнимает разум. Бернарди не мог похитить Мелитрису, потому что сам арестован. Арестован по делу Бестужева… и великая княгиня в их клане или в кружке… не знаю, как сказать, но это неважно, она с ними. Она написала это письмо Апраксину и не получила ответа. Кому позарез нужны эти письма? Неужели она опять встала на его пути, чтобы нести беду, всегда беду… И если не ему самому, то самому близкому человеку… бедная девочка!

Сразу же после поездки в русскую комедию Екатерина опять спряталась в своих комнатах, благо начался пост. Великая княгиня не упускала случая показать всем приверженность греческой вере, надо было говеть. Рядом остались только самые верные люди. Душой этого домашнего кружка была по-прежнему камер-юнгфера Владиславова.

Вечером в среду малый двор, как называла близких ей женщин Екатерина, собрался на постную трапезу. Анна Фросс на этом сборище выглядела встревоженной. Эту умную и милую головку томили предчувствия. Прошли те времена, когда она пугливо писала записочки на память, а потом теряла их всюду. Теперь она все держала в голове и играла роль барометра при малом дворе. По каким-то ей одной видимым признакам она угадывала грядущие неприятности. И все понимали, что это не пустые догадки и не знания добытые обманным путем, а именно подсказанное внутренним чувством.

— Быть беде, поверьте…

— Какая ж беда? — взволновалась Владиславова. — Али с ее высочеством?

— Беда не с ее высочеством. Но ее высочеству будет все равно неприятно… очень!

Ночь прошла как обычно, а утром в апартаментах великой княгини появился Шувалов и за какой-то мелкой надобностью позвал Владиславову. Почему-то сей вызов очень взволновал Екатерину. Она просто извела Анну вопросами: когда же, наконец, вернется ее камер-юнгфера?

Перед обедом явился Шувалов — серьезный, даже торжественный, стылый. Екатерина отослала Анну, но та из-за ширмы могла слышать весь разговор.

— Я уполномочен заявить, что Их Императорское Величество нашли нужным удалить от вас Владиславову Прасковью Никитишну… — он выдержал паузу, — как женщину вздорную и сеющую раздор между вами и великим князем.

Екатерина обмерла, но вида не показала, только голову вскинула независимо.

— Вы отлично знаете, что Владиславова не вздорная и никакие раздоры она не сеет, просто она предана мне. Государыне вольно забирать у меня и назначать ко мне кого угодно, но мне тяжело… — она почувствовала вдруг, как заломило глаза, и поняла, что вот-вот расплачется, — мне тяжело, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости Ее Императорского Величества, — нет, плакать она не будет, слишком много чести!

— Я полагаю, ваше высочество, что меньше всего Их Императорское Величество, помня об их высочестве… (о, этот косолапый придворный слог!) Увязая в словах и отчаянно дергая щекой, Александр Иванович пытался объяснить, что превыше всего на свете дело, а не личные симпатии и антипатии.

— Я знаю, вы собираетесь допрашивать мою юнгферу, но поверьте, Владиславова не пригодна к тому, чтобы давать разъяснения в чем бы там ни было. Уверяю вас, ни она, ни кто-либо другой во дворце не пользуются полным моим доверием.

«А может, лучше расплакаться? — подумала Екатерина. — Пусть видит, в каком я горе, и донесет об этом императрице». Слезы потекли из глаз Екатерины рекой.

— Для того чтобы во дворце было меньше несчастных, а именно таковыми становятся люди, приближенные ко мне, — продолжала великая княгиня, — я заклинаю отослать меня к маменьке, — мысль эта, пришедшая впервые при написании письма императрице, казалась сейчас спасительным канатом, за который Екатерина цепко схватилась, чтоб выйти на торную дорогу.

Великая княгиня была очень трогательна и искренна в своем горе. Сурового мужа пятидесяти лет трудно разжалобить, но Александр Иванович почувствовал, как у него защекотало в носу.

— Заклинаю, ваше высочество, успокойтесь. Я донесу до их величества ваши слова…

Екатерина рыдала. Словом, разговор был трудный. Когда Шувалов выходил в прихожую, его нагнала Анна Фросс, услужливо распахнула перед ним дверь.

— Ее правда будут допрашивать? — спросила Анна шепотом.

«Как девчонка власть взяла!» — подумал Шувалов, любуясь прелестной формы ручкой с ямочкой на локотке. Как он раньше не видел эту ямочку?

— Не будут… выдумки все. Зайди вечером, знаешь куда…

Анна потупилась, поправила локон над ухом. Вопрос ее был задан неспроста, она уже знала, что бедную женщину не просто отлучили от Екатерины, но отправили в крепость. Главную роль в этой акции сыграла вовсе не государыня, а она, Анна Фросс. Владиславова плохо себя вела: подсматривала за девушкой, задавала нескромные вопросы, мол, правда ль, что ты, душа моя, из Цербста, аль придумала? А тебе какое дело, хрычовка любопытная? Но это ладно, это пусть. Владиславова мешала Анне уже потому, что была первой при Екатерине, а честолюбивая девица хотела занять ее место. Как можно догадаться, Шувалов только подогревал желание прелестницы. Встречи Александра Ивановича и Анны, деловые и личные, хотя по сути дела они мало чем отличались, давно уже происходили не у Мюллера, а здесь, во дворце, в левом крыле в маленькой комнатенке, вернее выгородке под лестницей. В комнатенке без окон было только самое необходимое: обширная кровать, столик с вином и сладостями, рукомой в углу. В комнату вело две двери, и обычно Александр Иванович, имея вид самый отвлеченный, входил туда со стороны сада, Анна проходила через весь дворец, также через кухни и буфетные. Встречи в комнатенке под лестницей были редки, у Шувалова хватало ума не рисковать понапрасну.

Анна явилась перед ужином и, ни слова не говоря, принялась раздеваться. Александр Иванович не задавал вопросов, зная, что со временем она сама все расскажет. С любовью на этот раз управились быстро. С одной стороны — устал маленько, а с другой — жена ждет, ворчать будет.

— Ну? — он погладил Анну по плечу.

— В гневе они, — с готовностью приступила та к рассказу. — Как ты, мой свет, ушел, — она поцеловала большую, крепкую руку Шувалова, — их высочество заметались по комнате, потом позвали всех: если, говорят, ко мне на место Владиславовой приставят какую-нибудь дуэнью, то пусть она приготовится к дурному обращению с моей стороны… а может, даже к побоям!

— она положила в рот засахаренный миндаль. — У ее высочества есть недостатки, но чтобы драться? Да они пальцем никого никогда не тронули. И знаешь, мой свет, она все прибавляла: «пусть знают все!» Словно уверены они были, что кто-то из нас тут же побежит докладывать императрице.