Робин Янг - Отважное сердце

Лорд Баденох смотрел на него, и в его темных глазах читался вызов. Джеймс встретил его взгляд, всей кожей буквально ощущая исходившую от соперника враждебность. Они вдвоем никогда не отличались излишней доверчивостью друг к другу, лишь в случае крайней необходимости заговаривая при дворе, но вражда, которую питал к нему Джон Комин, лишь усилилась после нападения Брюсов на Галлоуэй. У Джеймса сложилось впечатление, что лорд Баденох каким-то непостижимым образом знает о его причастности ко вторжению. Что ж, теперь это не имело никакого значения. Не пройдет и нескольких часов, как попытки Комина возвести своего шурина на трон будут пресечены раз и навсегда.

Тишину разорвал очередной болезненный стон, на этот раз дольше и громче остальных. Это был, скорее, душераздирающий вопль умирающего, а не крик боли. За ним последовала долгая пауза. Когда из коридора донесся звук быстрых шагов, Джеймс оторвал взгляд от лица Комина. Епископ Глазго перестал расхаживать по комнате, а епископ Сент-Эндрюсский поднял голову от молитвенно сложенных ладоней. И только граф Файф, задремавший и разложивший подбородки на груди, не пошевелился, когда дверь открылась.

Женщина, появившаяся на пороге, на мгновение приостановилась, обводя взором истомившихся в ожидании мужчин. Ее белая накидка была покрыта пятнами крови. Джеймс моментально ощутил на губах ее кисловато-сладкий привкус. Она встретилась с ним взглядом.

— Мальчик, лорд сенешаль, — возвестила она.

— Слава Богу, — откликнулся Вишарт.

Джеймс, однако, не спешил отводить глаз от напряженного и строгого лица женщины. Спустя мгновение она сама ответила на его невысказанный вопрос:

— Он умер в утробе, сэр. Я ничем не смогла ему помочь.

Вишарт громко выругался.

Джеймс отвернулся и запустил руку в волосы. Ему очень не понравилось выражение, промелькнувшее на лице Джона Комина.

Бордо просыпался, и колокольня кафедрального собора рассыпала мелодичный перезвон по лабиринту улиц и переулков. С крыш срывались птицы, и трепет их крыльев белыми хлопьями выделялся на фоне бездонного голубого неба. С грохотом поднимались жалюзи и ставни, ночные горшки опорожнялись в сточные канавы, и сапожники и торговцы текстилем, кузнецы и ювелиры обменивались приветственными возгласами, начиная новый день, а эхо их криков мелкими камешками рассыпалось по узким улочкам.

Адам медленно ехал на своем иноходце по просыпающемуся городу, и в ушах у него стоял перезвон колоколов. Было так странно вернуться туда, где ты родился, после стольких лет, проведенных на чужбине. Город казался необычно новым и полным обещаний, а вовсе не местом, которое ты знал, как собственные пять пальцев. Тем не менее, он и впрямь помнил все эти повороты и закоулки, узнавал знакомые запахи, встречавшие его на каждом углу, начиная от вони кровавой требухи на бойнях у городских ворот и заканчивая жгуче-едким ароматом скотного рынка и соленой горечью реки Гаронны. Воздух был свеж и мягок, зимний ветер не пронизывал насквозь, и камень тяжкой тайны свалился с его плеч, позволяя Адаму радоваться каждому новому звуку и запаху, каждому новому подслушанному обрывку разговора или перебранки, не взвешивая при этом, какой опасностью для него это может обернуться.

Когда стих перезвон кафедральных колоколов, Адам направил коня вверх по улице к грозным стенам замка, возвышавшегося над городом. На его башенках развевались стяги, цветистые и аляповатые на фоне безупречно-безмятежного неба. Один из них, кроваво-красный флаг с тремя золотыми львами, привлек внимание Адама, когда тот подъезжал к воротам. Но тут стражники в хорошо подогнанных кожаных акетонах [27] Акетон — кожаная мужская куртка, надевавшаяся под латы. и цветных штанах начали задавать ему вопросы, кто он таков и куда направляется, и он отвлекся от бездумного созерцания. Спешившись, Адам извлек свиток пергамента из сумки, притороченной к его седлу, кожа которой промокла и истрепалась от долгих странствий по Франции. Пока один из стражников рассматривал печать, приложенную к свитку, другой расспрашивал всадника. Поскольку его ответы их вполне удовлетворили, оба отступили в сторону, давая ему возможность пройти под нависающими зубьями опускной решетки.

Хотя было еще рано, двор кишел слугами и королевскими чиновниками. Строгая элегантность зданий и кричащее богатство нарядов мужчин и женщин, попадавшихся Адаму на пути, казались ему глотком живительного воздуха после долгой зимы, проведенной в Эдинбурге, где он застрял на проклятой черной горе в обществе белолицых скоттов. Видя, как слуги разворачивают полотнища разноцветных флагов и крепят их к стенам зданий, он вдруг с удивлением сообразил, что близится праздник Мессы Христовой. [28] Современное Рождество. Воздух, который становился все мягче и теплее по мере того, как он продвигался на юг, заставил его поверить в скорый приход весны. Мимо важно прошествовала девчушка с каштановыми кудряшками, хворостинкой подгоняя трех толстых гусей. Адам позволил себе на минутку отвлечься, созерцая упругую округлость ее молоденьких ягодиц, прежде чем направиться на конюшню. Поручив своего иноходца заботам грума, он зашагал к башне в западной части замка, над которой развивался алый стяг с тремя львами.

У входа в башню его встретили новые стражники и новые вопросы, но, в конце концов, его провели по винтовой лестнице в небольшую комнатку, в которой аромат благовоний безуспешно соперничал с запахами свежей краски. Он ждал, пока сопровождавший его паж постучит в дверь. Она отворилась, и Адам заметил еще одного слугу, когда его проводник проскользнул внутрь. Подойдя к единственному в комнате окну, он стал смотреть сквозь мозаичное стекло, искажавшее панораму города внизу. Дверь вновь отворилась, и он обернулся к ней в ожидании, но вышедший оттуда паж прошествовал мимо, не проронив ни слова. Адам прислонился к стене, поскольку мебели в комнате не было, если не считать гобелена с изображением группы молодых рыцарей с кроваво-красными щитами, украшенными символом, который был знаком Адаму ничуть не хуже родового фамильного герба: вставшим на дыбы золотым огнедышащим драконом.

Спустя некоторое время дверь распахнулась вновь, и стоявший за нею мужчина знаком предложил Адаму войти. Комната была залита лучами утреннего солнца, вливавшимися в высокие стрельчатые окна. Адаму понадобилось несколько мгновений, чтобы после сумрака глаза его привыкли к яркому свету, и только тогда он заметил, что у стола, заваленного свитками пергамента, стоит человек. Рост его намного превышал шесть футов, и он показался Адаму самым высоким мужчиной из тех, кого он когда-либо видел. Волосы его, в которых посверкивали серебряные нити, ниспадали на плечи и были подкручены на кончиках, как того требовала последняя мода, но его полотняное одеяние, выкрашенное в строгий синий цвет, выглядело простым и естественным, в отличие от вычурных полосатых шелковых нарядов, которыми щеголяли его придворные. Оно чудесным образом подчеркивало атлетическую фигуру мужчины, перехваченную на талии кожаным поясом, расшитым серебром. Лицо его было аскетически строгим и чистым, обрамленным аккуратной пепельно-седой бородкой, в которой прятался неулыбчивый рот. И только по пристальному взгляду пронзительных серых глаз можно было угадать его мысли, да и то только потому, что в них светилось нетерпение. Одно веко казалось тяжелее другого, оставаясь единственным изъяном на безупречном в остальном лице. Но сегодня это сильнее бросалось в глаза, отметил про себя Адам, чем двадцать четыре года тому, когда они встретились в первый раз и когда стоявший перед ним мужчина был всего лишь полным сил молодым лордом в изгнании. Теперь, в возрасте почти пятидесяти лет, перед ним стоял король Англии, герцог Гасконский, повелитель Ирландии и покоритель Уэльса.