Робин Янг - Отважное сердце

— После того как из Англии пришел приказ временно сдать города, мы стали ждать прибытия людей короля Филиппа, которые должны были занять наши посты. — Сенешаль поднял голову и снизу вверх взглянул на Эдуарда. — Но пришли не только чиновники, милорд. С ними была целая армия. — Голос его окреп и зазвенел от волнения. — Они сообщили нам, что Филипп объявил о конфискации земель и что теперь герцогством правит он сам. Рыцари, прибывшие в Бордо и Аженэ, Байонну и Блё сказали нашим людям то же самое. Они заявили, что Гасконь более не является английской территорией и что если мы когда-нибудь вернемся туда, то прольется английская кровь.

— Как такое могло случиться? — вопросил граф Арундель, вставая со своего места, когда сенешаль закончил. — Милорд, — сказал он, обращаясь к королю, — никто из здесь присутствующих не мог знать о том, что король Филипп не намерен возвращать вам Гасконь после ее сдачи или что мирное соглашение и брачный договор — лишь уловки, целью которых было вынудить вас отдать герцогство без борьбы. Но я не могу понять, почему вы с такой готовностью поверили в его ложь? — Он обвел взглядом собравшихся. — И почему ни с кем из нас не посоветовались относительно тех условий, которые граф Эдмунд привез из Парижа? Думаю, что выражу мнение многих, когда скажу, что мы настояли бы на заключении мирного договора до передачи герцогства французам.

Роберт стоял в задних рядах и, вытянув шею, глядел на графа Ланкастера, сидящего на одной из скамей. Он изначально был удивлен тем, что брат короля сидел внизу, вместе с баронами и рыцарями, а не на помосте, но, похоже, это было наказание за то, как он провел переговоры в Париже, закончившиеся катастрофой. Если таким образом Эдуард намеревался отдать младшего брата на растерзание, то этот прием не сработал, поскольку лишь немногие из дворян обвиняли во всем впавшего в немилость графа Ланкастера, направив свой гнев на трон.

— Король провел необходимые консультации, — грубо ответил Джон де Варенн, — со своими советниками.

Варенн, с коротко подстриженными пепельно-серыми волосами и вызывающим взглядом, вел себя намного более агрессивно, чем ему было свойственно, как помнил Роберт. Он даже подумал, а не вызвана ли подобная перемена в характере графа недавней смертью дочери, супруги Джона Баллиола.

На ноги поднялся граф Глостер, здоровенный и тучный мужчина с редеющей рыжей шевелюрой. На скамье рядом с ним Роберт заметил пожилого господина, который давеча критиковал короля во время празднества.

— Он мог совещаться с ними, — заявил Глостер, и его хриплый, резкий голос эхом прокатился по зале, — но из того, что я слышал, могу сказать, что наш лорд пренебрег советами своих ближайших сподвижников и предпочел поступить по-своему. Канцлер рекомендовал ему отвергнуть условия Парижа, как наверняка поступили бы и все мы, если бы знали о таковых. — Он вперил враждебный взгляд в короля. — Мой вопрос, милорд, состоит в том, почему вы так поступили. Хотя ответ мне уже известен.

Эхо обвинительной речи графа Глостера еще не успело стихнуть, а Роберт уже не сводил глаз с короля. Он и представить не мог, что человек на троне, стоящий выше всех по своему положению, за исключением самого Господа Бога, обладающий такими привилегиями и властью, может выглядеть столь уязвимым. Но Эдуард выглядел именно таким — уязвимым и одиноким — прямая, высокая мачта, вздымающаяся в море враждебных, обвиняющих лиц. Вспомнив, что иногда нечто подобное он подмечал в поведении деда и отца, Роберт сообразил, что видит отчуждение, которое всегда сопутствует власти. Не исключено, что Комин руководствовался здравой мыслью: находиться достаточно близко от трона, чтобы контролировать его, но не настолько близко, чтобы стать объектом недовольства подданных.

— Граф Гилберт, — предостерегающе рыкнул Джон де Варенн, — я советую вам соблюдать правила приличия.

— А почему? — пожелал узнать Глостер. — Когда мой меч потребуется, чтобы вернуть герцогство обратно? И мои люди, которых я пошлю на смерть? Если бы Франция в равной мере предала всех нас, то мы все в едином порыве объединились бы вокруг нашего короля, ища отмщения и справедливости. Но нам не предоставили возможности отвергнуть условия, выдвинутые Филиппом. Как никто из нас не получил бы руку французской девственницы, которую подвесили у нас перед носом в качестве приманки. И это не мы угодили в расставленную ловушку. Так почему нас подали Филиппу на золотом блюде как пикантное угощение?

Зала взорвалась криками. Там и сям раздались голоса, одни негодующие, другие увещевающие, а Роберт смотрел на графа Глостера, чья давняя неприязнь к королю была ему хорошо известна. Глостер недавно женился на одной из дочерей монарха, что было, по меньшей мере, удивительно, учитывая его репутацию, но, вводя могущественного графа в королевскую семью и держа его при себе, Эдуард явно надеялся избежать как раз таких вот столкновений. Вспоминая, как дед отзывался о войне между королем Генрихом и Симоном де Монфором, Роберт понял, что на примере отца Эдуард хорошо усвоил, сколь опасен может быть недовольный барон.

Со своих мест поднимались и другие графы, подливая масла в огонь обвинений Глостера. Но были и такие, кто встал на защиту короля. Роберт обратил внимание на сидевшего рядом с Хэмфри де Боэном мужчину, который вступил в яростную полемику с графом Глостером. Дружелюбная манера молодого рыцаря исчезла без следа, когда он торжественно смотрел на своего соседа, чье широкое лицо настолько походило на его собственное, что Роберт без труда угадал в нем отца Хэмфри, графа Херефорда и Эссекса, констебля Англии. И Херефорд был не единственным, кто защищал Эдуарда. В зале загремел голос Энтони Бека, требующий покарать Глостера за проявление неуважения к своему королю, который потерял голову не только от страсти к молодой невесте, но и был подло обманут своим хитроумным кузеном, когда тот, подобно волку в овечьей шкуре, предложил мир, а сам нанес удар в спину. Так что их праведный гнев должен быть направлен на Францию, а не на собственного короля, бушевал епископ, воздев кверху кулак, словно читал проповедь перед конгрегацией.

Эдуард встал с трона.

— Довольно!

Его резкий голос заставил присутствующих умолкнуть; те, кто стоял на ногах, медленно, один за другим, опускались на свои места. Король выдержал долгую паузу, молча стоя в своей черной мантии, как живое олицетворение ярости и гнева. Но затем гнев его испарился, и он понурил голову.

— Граф Гилберт прав.

Дворяне недоуменно переглядывались. Многие смотрели на Глостера, который не сводил глаз с Эдуарда, и лицо его было исполнено тягостного недоверия.