Александр Дюма - Бог располагает!

И вы тоже — ваши муки, любовь и преображение, дарованное искусством, искупили все и освятили вашу душу.

Итак, лишь теперь мы можем быть рядом без того, чтобы вы краснели, а я впадал в грех несправедливости. Как видите, вам не надо себя упрекать за то, что вы продлили нашу разлуку: я далек от того, чтобы негодовать на это, напротив — я вас благодарю.

— О, это я должна благодарить вас! — вскричала Христиана, сжимая руки Юлиуса. — Я глубоко тронута вашими добрыми словами.

Вы могли бы сделать для меня прошлое источником безутешных угрызений, вы же, напротив, вменяете мне его чуть ли не в заслугу. Спасибо, спасибо!

И тем не менее на следующий день Юлиус снова застал Христиану удрученной. Былое очистилось, но теперь грядущее давило на нее всей тяжестью сомнений, мраком неизвестности.

Юлиус снова принялся с нежной настойчивостью расспрашивать ее.

— Увы, мой Юлиус, — сказала она, — я не могу прогнать тревожных мыслей. Вы были добры и полны любви, как сам Господь Бог. Но, к несчастью, отпущение грехов не может отменить прошлого. Оно все еще нас держит, оно не отпустит. Если бы я все вам рассказала восемнадцать лет назад, вы бы дрались с Самуилом Гельбом и мы были бы несчастны. Но если бы я все рассказала год назад, вы бы не женились на Фредерике и мы могли бы быть счастливы.

Юлиус ничего не ответил, только опустил голову.

— Да, — продолжала она, — вот к чему привело мое молчание. Эти бедные дети, любящие друг друга, разлучены…

— Не надолго, — промолвил граф фон Эбербах.

Но Христиана его не слушала.

— А вы, — продолжала она, — вы муж сразу двух жен.

— Перед Господом у меня есть лишь одна и никогда не было другой.

— Да, но перед законом? И нам, чтобы видеться, придется скрываться. Если станет известно, что вы бываете здесь, свет назовет меня вашей любовницей, и Фредерика подумает, что я занимаю ее место, в то время как это она занимает мое! Вот в какое положение мы попали. И выхода из него нет.

— Вы ошибаетесь, Христиана: выход есть.

— Есть выход? Но какой? — спросила Христиана, трепеща.

— Он близок, и нам обоим надлежит встретить его с твердостью, почти что радостно.

Я без ведома Самуила советовался с врачами. Они подтвердили мне его обещания. Успокойтесь, затруднения, с которыми мы столкнулись, не продлятся долго: мне отпущено совсем мало времени.

Христиана задрожала всем телом:

— Так вот чем вы хотите меня успокоить!

Она подняла на него глаза, полные боли и упрека, и он увидел слезы на ее ресницах.

— О, — вскричал он, — теперь я могу умереть, потому что я умру счастливым, любимым, обо мне есть кому пожалеть! Теперь я умру примиренным и, — он понизил голос, — отмщенным.

— Ах, вот этого я и боялась! Вы хотите отомстить Самуилу Гельбу, не так ли? — спросила она.

— О да! — отвечал он. — В этом мире мне осталось еще одно дело — наказать его. Я уверен, что Господь не призовет меня к себе прежде чем я исполню это предназначение.

— Юлиус! — воскликнула Христиана. — Не подвергайте себя такому риску, не связывайтесь с этим негодяем. Юлиус, послушайте: удалите его от себя, бегите от него, предоставьте Провидению заботу о том, чтобы его покарать. Мерзавец не избегнет расплаты, верьте: Божий суд его настигнет. Он погибнет от собственных преступлений, как гадюка — от своего яда.

— Не настаивайте, Христиана, — отвечал Юлиус спокойно и сурово, — мой жребий брошен. Это решение непреклонно. Я должен умереть, но хочу, чтобы от моей смерти был прок.

— Умоляю вас, не говорите так. Я не хочу, чтобы вы умирали! — с глазами, полными слез, вскричала Христиана.

— Не огорчайся, моя бедная, милая, вновь обретенная жена, — произнес растроганный Юлиус. — Но, видишь ли, доктора не скрыли от меня, что средств для моего спасения больше нет.

— Нет! Такое средство есть! У вас есть я! Они же не знали, что я существую, что я вернусь!

— Слишком поздно, — вздохнул Юлиус. — Моя жизнь исчерпана до дна, и я чувствую, что времени и сил мне хватит лишь на то, чтобы спасти вас всех. Когда меня не станет, все наладится, Фредерика и Лотарио поженятся.

— Когда вас не будет рядом, кто защитит их от Самуила?

— Самуил ничего больше не сможет им сделать, я за это отвечаю.

И ты освободишься от роковой двусмысленности своего положения. Ты больше не будешь женой чужого мужа. Как видишь, это единственный выход, который остался для всех нас.

— Есть и другие, — возразила Христиана.

— Назови хоть один.

— Мы можем вдвоем покинуть Париж, исчезнуть, спрятаться в каком-нибудь укромном уголке Нового Света, а Фредерике и Лотарио предоставить любить друг друга.

— А ненависть Самуила? Что станется с ними, такими юными и чистыми, если они попадут в лапы этого демона? К тому же, пока я жив, они не смогут пожениться. Тогда что они выиграют?

— Что ж! Существует еще развод. Закон и религия нашей страны его допускают.

— Развод? — повторил Юлиус. — Да, я сам не однажды думал о нем, когда тщеславие побуждало меня ревновать к Лотарио; однако, допуская развод, наши законы и религия обставили его множеством условий и препон. Какую причину я могу выдвинуть? Сказать правду? Это бы значило обесчестить тебя.

Отвергнуть Фредерику? Тогда я ее обесчещу.

И потом, что скажет свет, если Лотарио возьмет в жены женщину, с которой развелся его дядя? Не станут ли предполагать, что, расставаясь с ней, я имел на то причину, притом ту же самую, которая заставила Лотарио жениться на ней? Не скажут ли, что прежде, нежели стать его супругой, она была его любовницей? Как видишь, и развод немыслим: так мы под предлогом сделать этих детей свободными и счастливыми принесем им только невзгоды.

— Я не хочу, чтобы ты умирал! — вместо ответа повторила Христиана.

— Это не тот вопрос, который нам дано разрешить, — мягко возразил Юлиус. — Милая, душа моя, постарайся привыкнуть к мысли, что я приговорен и ничто на свете не может продлить мою жизнь.

Ведь речь идет не о самоубийстве, я не собираюсь кончать с собой, я умираю. Так не проси же у меня того, что не в моей власти. Даже если я не покорюсь неотвратимости, которая надвигается на меня, если стану бунтовать, превращусь в жалкого труса, это не прибавит ни единой минуты к тем считанным часам, что мне остались. Я не могу отсрочить свой конец. Не от меня зависит принять или отвергнуть свою смерть, я могу ее использовать, только и всего.

Что ж, коль скоро такая развязка необходима и неизбежна, даже ты не можешь мне помешать по крайней мере распорядиться таким образом, чтобы извлечь из нее как можно больше пользы. Нам не за чем подменять одни слова другими: я умираю, это неотвратимо, пойми. В том-то и дело.