Александр Дюма - Бог располагает!

— Они обойдутся без твоего согласия.

— О! Но это ужасно! — воскликнул Самуил, мечась взад и вперед, как гиена в клетке. — Знать, что та, которую ты любишь, выходит замуж, и быть в тюрьме, сознавать, что не выйдешь живым!

— Ты наказан, — произнес Юлиус. — Теперь ты видишь, что…

Он не договорил. И вдруг поднес руку к груди, чувствуя, что как будто острые зубы впились в его желудок.

Его лицо покрылось смертельной бледностью.

— Уже! — прошептал он.

Самуил подбежал к нему.

— Ты теперь видишь, что я тебя не обманывал, — сказал он, — и ты действительно отравлен. Ну же, время еще есть. Хочешь, мы выйдем отсюда? Выпьем противоядие, а потом я пойду и убью Лотарио.

Юлиус не отвечал.

Он только покрепче оперся на стол, опасаясь упасть.

— Ну, прошу тебя! — настаивал Самуил. — Я хочу умереть, но не желаю, чтобы Лотарио женился на Фредерике. Пойдем, еще есть время, я обещаю, что спасу тебя.

— Какое счастье! — проговорил Юлиус. — Ты говорил о сорока минутах, но, благодарение Богу, мой ослабленный организм столько не протянет. Я чувствую, что сейчас обрету освобождение.

— Во имя жизни вечной, на которую ты надеешься, — взмолился Самуил, — выйдем! Позволь мне пойти и убить Лотарио; я тебе клянусь, что после этого покончу с собой.

Юлиус смотрел на него широко раскрытыми, но, казалось, невидящими глазами.

По временам его лицо искажалось, словно под воздействием судорожных спазмов.

— Пойдем же, я тебя спасу.

В то самое мгновение, когда Самуил произнес эти слова, голова Юлиуса тяжело упала на стол.

Самуил приподнял ее, пытаясь поддержать Юлиуса, но при этом тело умирающего потеряло равновесие. Голова откинулась назад и Юлиус, уже коченея, рухнул на пол.

— Бабья натура! — в отчаянии простонал Самуил. — Не мог прожить еще десяти минут! Болван! Слишком поздно!

Он опустился на одно колено и приподнял голову Юлиуса.

Тот, казалось, сделал над собой невероятное усилие и прохрипел:

— Слушай…

— Что? — спросил Самуил.

— Не надо… ревновать… — прошептал Юлиус с трудом, делая большие паузы между словами. — Ты достаточно наказан… Ты бы не мог жениться на Фредерике… Она твоя дочь.

— Моя дочь! — вскричал пораженный Самуил.

— Да, а Христиана ее мать… Прощай… Я простил тебя.

Юлиус умолк. Дыхание замерло на его губах.

Он покинул этот мир.

Самуил опустил на пол его голову, которую он держал в своих ладонях, и встал.

«Моя дочь! — думал он. — Фредерика моя дочь!»

И вся его душа прониклась одной этой мыслью.

Он опять стал ходить взад и вперед, не размышляя ни о чем определенном, поглощенный этим столь неожиданным открытием.

— Фредерика! Моя дочь! — повторил он вслух. — Стало быть, я неверно истолковал природу своей любви. Моя дочь! У меня есть дочь!

Он посмотрел на часы и пробормотал:

— Еще десять минут.

Итак, рядом с ним, себялюбцем, одиночкой, семнадцать лет обитало создание, рожденное от него, бывшее его плотью и кровью, существо, в котором он мог жить и обновляться. Кто знает, какие перемены, быть может, произвела бы в его уме и сердце эта тайна, откройся она ему раньше? Кто знает, какую нежность эта девочка могла бы пробудить в его характере, какую отраду внести в его полное язвительной горечи существование? Кто знает, какие мощные силы, при его энергии, проснулись бы в нем, если бы он трудился не для себя, а ради другого человека, каких высот достигло бы его самолюбие, преображенное в бескорыстную любовь?

И эту опору, что была совсем рядом, этот повседневный источник воодушевления, удваивающий силы и согревающий душу, свою дочь, он проглядел! Ах, это наказание было для него едва ли не самым тяжким: узнать, что у него была дочь, в тот миг, когда уже не оставалось времени быть отцом.

Но все же он не мог не возблагодарить странный случай, который, приведя дочь под его кров и внушив ему любовь к ней, помешал им стать мужем и женой, поставив между ними сначала Лотарио, потом Юлиуса.

И этот Сатана в образе человеческом в этот торжественный час сказал себе: «Ах, что, если в самом деле где-то существуют высшая сила и справедливость, превосходящая нашу? Что, если и вправду Бог располагает?»

Тотчас он почувствовал, что шатается.

Он замер, взгляд его остановился.

Потом он рухнул навзничь, головой к ногам Юлиуса.

Он был мертв.

Тут-то и открылась дверь, вбежали Христиана и Фредерика, сопровождаемые молодым стражем.

Перед ними лежали два трупа.

— Слишком поздно! — горестно вскричала Христиана. — На колени, дочь моя, и помолимся Господу.

Полтора месяца спустя после мрачной сцены, только что нами описанной, на Ландекском кладбище, у могилы, можно было увидеть двух коленопреклоненных женщин.

Фредерика и Христиана после кончины Юлиуса не оставляли Эбербахского замка. Им не хотелось покидать прах дорогого сердцу и любящего существа, принесшего себя в жертву с такой нежной преданностью, отца, ушедшего в могилу, чтобы освободить место для счастливой жизни своей дочери.

Каждый день на закате мать и дочь выходили из замка и шли в сторону кладбища.

Там, сквозь толщу могильной земли, они взывали к ушедшему, и бывали минуты, когда им казалось, что он снова рядом, они видят его, с ним говорят, и сам он тоже видит их и им отвечает.

Преклонив колена, чтобы быть как можно ближе к нему, они упрекали его за то, что он их покинул. Печальные, нежные излияния, когда скорбь, любовь, признательность, переполняют сердца, рвутся наружу. От них и мертвый встрепенется в своем гробу. О, лишь тот воистину мертвец, о ком забыли, а Юлиус за весь свой век никогда не жил как теперь — в воспоминаниях, столь полных любви, в слезах, столь полных искренности.

Первые свидания двух этих женщин с дорогим усопшим были мрачны и горестны. Смерть того, кого любишь, вначале наносит душе такую рану, будто часть ее вырвана с мясом. Все фибры души изорваны, она истекает кровью.

Но Провидение, которому угодно, чтобы род людской смотрел в будущее, а не погружался в скорбь о былом, велит и самым глубоким ранам затягиваться. Отчаяние утихает, а поскольку, кроме всего прочего, есть вера в загробное соединение с ушедшим в мир иной, можно набраться терпения и смотреть на грядущую кончину как на залог новой встречи со всеми.

К тому же, на свете нет более умиротворяющего места, чем кладбище, в особенности сельское. В городах доступ на кладбища открыт лишь в дневные часы. Их заполняет толпа, превращая в места прогулок, здесь бродят без цели и болтают о пустяках любопытные, здесь мраморщики и каменщики преследуют вас, навязывая свои услуги и оскорбляя святость вечного покоя торгашескими расчетами. Ни тишины, ни уважения, ни благочестия.