Александр Дюма - Бог располагает!

Тем не менее Самуил решил попытаться и направился туда, где они с Юлиусом обычно встречались и где было условлено встретиться сегодня — на Новый мост, у начала улицы Дофина.

Явившись туда, он и в самом деле нашел там Юлиуса: тот ждал его.

— Опаздываешь, — сказал ему Юлиус. — Я успел проводить принцессу, а прибыл сюда первым.

— Но я шел пешком, а ты ехал в карете, — напомнил Самуил.

— Ну же, — продолжил граф фон Эбербах, — в путь! Веди меня в венту!

— В путь! — откликнулся Самуил. — Но поведу я тебя совсем в иное место.

— Куда же еще?

— К Олимпии.

— Ах, ты опять за свое! — воскликнул Юлиус, раздраженно пожимая плечами.

— Возможно, это в последний раз, — произнес Самуил.

— Как так? Что ты хочешь сказать? — заметно удивился Юлиус.

— Я хочу сказать, — продолжал Самуил, — что, если ты не увидишь синьору Олимпию сегодня вечером, ты, вероятно, не увидишь ее никогда.

— Объяснись.

— Завтра утром она уезжает в Венецию.

— Ба! Да этого быть не может.

— Напротив: не может быть ничего другого. Разве я не говорил тебе сегодня в фойе Оперы, что она тебя любит и ревнует? А через пять минут ты являешься на публике об руку с принцессой! Олимпия слишком горда, чтобы безропотно наблюдать твои галантные похождения. Она покидает тебя ради искусства — соперника, который, не в пример тебе, не отвечает ей безразличием. Она уступает тебя твоей принцессе и возвращается к своей музыке.

— Так она в самом деле меня любит? — пробормотал Юлиус, при всей своей пресыщенности не в силах подавить приятного самолюбивого волнения.

Мысль об этом согрела и немного оживила его.

— Но я же не знаю, смогу ли теперь без нее обойтись! — добавил он. — Я привык бывать у нее, видеть ее. Я не хочу, чтобы она уезжала. Ты прав, поспешим к ней.

— Поспешим, — повторил Самуил.

— Однако постой, — продолжал Юлиус, спохватываясь и приостановившись. — Я ведь тебя знаю: ты, наверное, говоришь мне это, просто чтобы затащить меня к ней. Сознайся же, это с твоей стороны просто шутка или уловка. Она вовсе и не думает уезжать. Это неправда, я угадал?

— Даю тебе слово, — отвечал Самуил мрачно, — что она приняла решение отправиться в путь завтра на рассвете.

— Кто тебе это сказал?

— Гамба. Она просила его за ночь приготовить все к отъезду.

— Гамба! Да он же сумасшедший, этот отъезд — его навязчивая идея. Может быть, она и сказала что-нибудь подобное, но так, впустую, она тотчас же и передумает. То была всего лишь минута женской досады. Держу пари, что завтра мы обнаружим ее на прежнем месте, у себя в особняке.

— Не думаю, — отвечал Самуил очень серьезно.

— Ба! Да ты сам увидишь.

— Сомневаюсь.

— Что ж! Помимо всего прочего, я хочу испытать судьбу, — заявил Юлиус. — Если она и уедет, я все равно останусь в выигрыше. Это будет даже двойной выигрыш: во-первых, я узнаю, действительно ли она любит меня, во-вторых, люблю ли я ее. А в ожидании этих открытий пойдем развлечемся на заседании венты.

— Жестокое развлечение, — заметил Самуил. — Пока ты отдаешься на волю своей прихоти, эта женщина вынуждена страдать по твоей вине, а ведь утешить ее только в твоих силах.

— Ты еще будешь читать мне мораль! — вскричал Юлиус.

«А и верно, я становлюсь нелепым», — подумал Самуил.

И, резко меняя тон, он спросил:

— Так ты твердо решил отправиться на это сборище?

— Более чем твердо.

— В таком случае ступай туда один. А я вернусь к себе в Менильмонтан.

— Зачем?

— Чтобы лечь спать, черт возьми! По-моему, сейчас самое время вздремнуть.

— Хорошо, — заявил Юлиус. — Ты меня представил венте, потом вторично сопровождал меня туда. Теперь я уже вполне могу отправиться туда один. Доброй ночи.

Но он не успел сделать и двух шагов, как Самуил сказал себе:

«Только этого не хватало! Болван прет напролом и способен не ко времени выдать себя. Я вовсе не прочь, чтобы он себя скомпрометировал, но только так и до такой степени, как это нужно мне. Хорошенькое дело! Теперь еще приходится его оберегать!»

— Да постой же, подожди меня! — крикнул он, догоняя Юлиуса.

— А, так ты идешь? — сказал тот.

— Раз ты не хочешь пойти со мной, приходится мне с тобой идти.

— В добрый час! Однако поспешим, а то из-за всех этих проволочек мы потеряли много времени и придем, когда все уже закончится. Было бы досадно: они такие забавные, эти либералы!

И они двинулись в путь, Юлиус торопился, Самуил был угрюм.

Во времена, когда происходила эта история, обществу карбонариев было далеко до той силы и воодушевления, которых оно достигало в первые годы Реставрации.

Зародившись в дни вторжения на землю Франции войск иностранной коалиции и окрепнув, когда мученичество на Святой Елене увеличило популярность императора и тем самым чрезвычайно оживило во многих умах идеи противостояния власти Бурбонов, движение карбонариев с невероятной быстротой распространялось из одного конца страны в другой.

Верховная вента под председательством генерала Лафайета обосновалась в Париже, и появление бесчисленных отдельных вент во множестве других городов с блеском доказывало симпатию общественного мнения к карбонариям. Залогом мощи и безопасности этой обширной организации было то, что, действуя вместе под руководством высшей венты, отдельные венты не имели никакой связи одна с другой и не знали друг друга. Любому карбонарию, принадлежавшему к какой-либо венте, под страхом смерти запрещалось внедряться в другую. Таким образом, полиция могла выследить одну, две, четыре, десять вент, но не наложить руку на организацию в целом. Она была в безопасности до тех пор, пока тайна верховной венты оставалась нераскрытой.

Вместе с тем, стремясь облегчить сообщение между разрозненными сообществами, заговорщики учредили центральные венты. Каждая из отдельных вент выбирала туда своего представителя. Двадцать представителей составляли центральную венту, которая в свою очередь выдвигала своего представителя для связи с высшей вентой.

Приемы в карбонарии обходились без фантастических атрибутов, приписываемых им склонными к злостным преувеличениям противниками всякого вольномыслия. Все россказни насчет масок и кинжалов — чистейшая выдумка. Прием в венту, напротив, происходил как нельзя более просто, по рекомендации одного или нескольких ее членов, в первом попавшемся месте и без малейшей торжественности.

Принимаемый всего лишь клялся хранить молчание относительно самого существования общества и его действий, не оставлять ни малейшего письменного свидетельства об этом, ни строки, ни страницы, даже не переписывать ни единого пункта устава — залогом тому была его честь и честь собрата, который его рекомендовал, а также страшная кара, что полагалась за нарушение этой клятвы.