Александр Степанов - Семья Звонаревых

Варя поблагодарила её и устроилась на узком, набитом соломой матраце.

И час, и другой пролежала она, предаваясь невесёлым думам. Перед глазами стояли дети, муж… Она понимала, как им будет тяжело, тоскливо без неё. Но всё же ей тяжелее. Они дома, вместе, на свободе. А она в этой страшной камере…

Варя обвела взглядом спавших женщин. Вряд ли у кого из них была семья. Вряд ли кто сокрушался там, на свободе, об их участи. Так, бесследно, они уйдут из жизни, отверженные и загубленные жертвы нужды. Варя чувствовала, что большинство из них смотрит на неё, как на человека из чужого и враждебного им мира. Злость и зависть пререполняли их, оттого что она не такая, как они, что у неё есть семья, что она опрятно одета и попала сюда не за убийство, не за воровство, не за проституцию. Сегодня они ещё мирятся с её присутствием, а завтра злость и зависть, возможно, заставят их наброситься на неё и разорвать. Так собаки частенько разрывают пришлую собачонку с чужого двора. И Варе захотелось избавиться от их общества. Пусть одиночество, пусть узкий каменный мешок, но только быть подальше от этих изуродованных жизнью и потому злых и завистливых существ.

– Чую, тяжело Вам, Варвара Васильевна, – сказала сочувственно Завидова, видя, как Варя лежит, уставившись раскрытыми глазами в потолок. – Вы бы заснули. Сон, он помогает забыться, думы мучительные отгоняет. Я завсегда, как невыносимо горько на душе становится, стараюсь спать. Иной раз хочется заснуть так, чтобы никогда не просыпаться. Надоело жить, и свобода не мила. На что мне солнце, небо синее на что, когда холодно на сердце и радости никакой?

Варя обернулась к ней, встретилась взглядом с её печальными серыми глазами.

– Нельзя так, Маня! Ты молода, тебе ещё жить и жить!

Завидова грустно усмехнулась.

– Зачем она мне, такая жизнь? Ну, выйду отсюда, а дальше что? Опять по рукам пойду. Вот нынче связалась с одним. В любви мне клялся. А сам ворюга, каких мало. Обокрал где-то квартиру, принёс мне нарядов разных и говорит: «Вот тебе, милашка моя ненаглядная, подарки. За любовь и за ласки твои»! В ту же ночь полиция ко мне нагрянула, обыск сделала, ну и угодила я за «подарки» возлюбленного сюда как воровка. А Вы говорите – жить! Для чего? Чтобы такой, как Тузиха, стать?

– А это страшилище боится тебя, – заметила Варя.

– Кабы не финка, то не боялась бы, – ответила Маня. – Через ту финку все меня тут остерегаются. Благо, что сам начальник тюрьмы снабдил меня ею.

– Неужели сам начальник? – не поверила Варя.

– Сам, – подтвердила Маня. – Ублажаю я его по ночам, приглянулась ему. Вот он и дал мне финку. Доноси не доноси, никто её не отберёт у меня. Боюсь только, ночью кто выкрадет, да меня и пырнёт той финкой под сердце. И такое бывает. А покуда она при мне – никого не боюсь, и Вас, Варвара Васильевна, никому в обиду не дам.

– Спасибо, Маня! – обняла её Варя.

– Уж какое тут спасибо, – вздохнула Завидова. – В долгу я перед Вами, Варвара Васильевна, за Выборгскую сторону. И от всего сердца совет Вам хочу дать: добивайтесь, чтоб перевели Вас отсюда. Покуда я с Вами рядышком, никто не тронет Вас, а как уйду на ночь к начальнику, всякое может с Вами статься. Придётся финку Вам оставлять…

– Не надо, – возразила Варя. – Беды не оберешься с ней.

Под вечер Завидову вызвали к начальнику тюрьмы. Уходя, она сказала во всеуслышанье:

– Варвару Васильевну не трогать. Кто обидит её – тому несдобровать. Памятью матери моей клянусь – кишки обидчице выпущу. – И, взглянув на Тузиху, добавила: – Особливо тебе, Клавдия, говорю про то. Учти!

Тревожной была та ночь для Вари. Она не могла уснуть, хотя уже не спала вторую ночь. Тузиха, как полуночница, бродила по камере, что-то бубнила себе под нос и несколько раз подходила к Варе.

– Все едино задушу, – шипела она. – Не нонче, так завтра.

Варя не отзывалась. Лежала, напрягшись, готовая дать отпор Тузихе и постоять за себя. Кое-кто пытался уговорить Тузиху, иные бранили её. Ничто не действовало. Она продолжала шастать по камере и огрызалась с ожесточением затравленного зверя.

Черноволосая, кареглазая, похожая на цыганочку девушка, лежавшая рядом с Варей, не выдержала. Встав с нар, она подошла к Тузихе и обратилась к ней мягко, просительно, по-детски:

– Тётя Клава, милая, ну что Вы и сами не спите и другим не даёте спать? Разве у Вас сердца нет? И неужто в душе Вашей, окромя зла, ничего нет? Тетенька, ну прошу!

Испитое, обрюзгшее лицо Тузихи передёрнулось. Казалось, она вот-вот обрушится яростно на девушку с кулаками и ругательствами. Но ничего подобного не случилось. Плечи Тузихи задрожали, рот скривился, и камера вдруг наполнилась глухими рыданиями. Тузиха упала на пол ничком, заколотила кулаками себя по голове, причитая сквозь истошный плач:

– Скотина я… Шлюха я подзаборная… Зачем, пошто ты, доченька, сердце моё растравила! Ногами топчите меня, поганую, режьте меня, окаянную… И-и-и… Где ты, смерть моя, избавительница?… И-и-и!

Жутью веяло от этого протяжного, похожего на вой, плача. Все проснулись и растерянно наблюдали необычную картину: плачущую, истязающую себя Тузиху.

Варя подошла к ней, приподняла её голову.

– Успокойтесь, не надо… Идите лягте.

Тузиха схватила Варину руку, прижалась к ней губами.

– Прости, прости, родимая… Не злая я, нет! Житуха моя разнесчастная обозлила меня, из человека зверя сделала. Прости…

С помощью цыганочки Варя подняла Тузиху на ноги, довела её до нар и, уложив, напоила водой.

Ещё с полчаса всхлипывала Тузиха, потом постепенно умолкла. В камере стало так тихо, что слышались глухие шаги часовых в тюремном дворе. Кто-то храпел во сне, кто-то бормотал, кто-то беспрерывно ворочался с боку на бок. А Варя всё не могла уснуть. Думала о Тузихе, о своих молоденьких соседках по нарам, об узницах, заполнивших камеру. И ничего, кроме тёплой жалости, она не испытывала сейчас к ним. Кто знает, может быть, эти женщины были бы хорошими матерями, любящими, нежными, заботливыми жёнами, верными и самоотверженными подругами, если бы жизнь была иной, не такой нищей, голодной и жестокой. Думая об этом, Варя чувствовала, каким благородным и светлым целям отдавали свои сердца те, с кем она связала свою судьбу, – большевики. Пусть тюрьма, пусть лишения, пусть снова ссылка, но она должна выдержать, снести всё ради того, чтобы жизнь в конце концов стала светлой и радостной для тех, кто сейчас унижен, оскорблён и подавлен.

С этими мыслями Варя уснула.

Утром она была разбужена шумом какого-то переполоха. И первое, что она увидела, открыв глаза, – это тело Тузихи, лежавшее на каменном полу среди камеры.

– Что это с ней? – обеспокоенно спросила Варя.

– Готова! – донеслось в ответ. – Повесилась, бедолашная, под нарами… на кушаке…