Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

Да, в самом деле, это был наш герой; это он, одушевленный философским восторгом, выкрикнул: «Да здравствует господин де Шуазель!»

В то время как Париж и дорога в Шантелу были наводнены горестными лицами и красными глазами, в Люсьенне, напротив, всюду виделось оживление и сияли ослепительные улыбки.

Дело в том, что в Люсьенне теперь царила уже не простая смертная, пусть даже прекраснейшая, очаровательнейшая из смертных, как утверждали придворные и поэты, — нет, хозяйка замка Люсьенна была теперь божеством, которое управляло Францией.

Поэтому вечером того дня, когда г-н де Шуазель угодил в опалу, дорогу заполнили те же экипажи, которые сопровождали утром карету опального министра; сюда же явились все его сторонники, все, кто был им подкуплен или взыскан его милостями, и все это вместе являло собой внушительную процессию.

Но у г-жи Дюбарри имелась своя полиция: Жан знал с точностью до последнего барона имена всех, кто посмел бросить последние цветы вслед поверженным Шуазелям; их имена он перечислил графине, и они безжалостно были вычеркнуты, а те, кто не посчитался с общественным мнением, были вознаграждены покровительственной улыбкой и возможностью созерцать новое божество.

После бесконечной вереницы карет и всеобщего столпотворения начался прием более узкого круга лиц. Ришелье, истинный, хоть и тайный, а главное, скромный герой дня, пропустил вперед толпу посетителей и просителей, а сам устроился в самом дальнем кресле будуара.

Силы небесные, какое тут было ликование, какие бурные поздравления! Казалось, обитателям Люсьенны привычно объясняться при помощи рукопожатий, полузадушенных смешков и радостного топанья.

— Нужно признать, что барон Бальзамо или, как вы изволите его называть, граф Феникс — один из выдающихся людей нашего времени, — сказала графиня. — Как было бы жаль, если бы колдунов по-прежнему сжигали!

— Да, графиня, он воистину великий человек, — отвечал Ришелье.

— И очень красивый. Герцог, я неравнодушна к нему.

— Вы возбуждаете во мне ревность, — со смехом возразил Ришелье и поспешно перевел разговор на более серьезную тему. — А какой страх наводил бы граф Феникс, будь он министром полиции!

— Я думала об этом, — отозвалась графиня. — К сожалению, сие невозможно.

— Почему, графиня?

— Потому что такого соседства не вынес бы ни один из остальных министров.

— Что вы имеете в виду?

— Он бы знал все, видел насквозь их игру…

Несмотря на румяна, видно было, как покраснел Ришелье.

— Графиня, — возразил он, — будь мы с ним оба министрами, то пускай бы он постоянно следил за моей игрой и подсказывал вам все карты: всякий раз вы находили бы в них валета у колен дамы и у ног короля.

— Никто не сравнится с вами в тонкости ума, любезный герцог, — отвечала графиня. — Но давайте поговорим о нашем министерстве… Я полагала, вы уведомили вашего племянника.

— Д'Эгийона? Он прибыл, сударыня, причем при таких обстоятельствах, которые в Древнем Риме были бы сочтены весьма благоприятными: его карета повстречалась с экипажем Шуазеля, когда тот уезжал из Парижа.

— В самом деле, это доброе предзнаменование, — сказала графиня. — Итак, он придет сюда?

— Сударыня, я сообразил, что сейчас, когда здесь столько народу, появление д'Эгийона возбудит множество толков; поэтому я попросил его подождать в деревне, пока я не дам ему знака явиться в ваше распоряжение.

— Позовите его, маршал, да поскорее, ведь мы уже остались одни или почти одни.

— Охотно, сударыня, тем более что мы уже как будто обо всем условились?

— Решительно обо всем, герцог. Вы ведь предпочитаете военное ведомство финансам, не так ли? Или, быть может, вас больше привлекает морское?

— Нет, я предпочитаю военное: здесь я окажусь полезнее.

— Разумно. В этом духе я и буду говорить с королем. Вы не питаете никаких предубеждений?

— Против кого?

— Против претендентов на другие министерские посты, которых предложит его величество.

— Я человек светский и в высшей степени уживчивый, графиня; но раз уж вы милостиво изъявили согласие принять моего племянника, позвольте я его позову.

Ришелье подошел к окну; двор еще был освещен последними отблесками заката. Герцог подал знак одному из своих лакеев, который ждал, не сводя взгляда с окна; завидев знак, он бросился бежать.

У графини уже зажигали свечи.

Через десять минут в первый двор въехала карета.

Глаза графини нетерпеливо обратились к окну.

От Ришелье не укрылось ее движение, которое он истолковал в смысле, благоприятном для планов племянника, а значит, и для своих собственных.

«Она ценит дядю, — подумал он, — племянник ей тоже понравится; мы станем здесь хозяевами».

Покуда он тешил себя этими туманными грезами, за дверью раздался шорох, и доверенный камердинер доложил о появлении герцога д'Эгийона.

Это был красивый и весьма изящный знатный дворянин, одетый богато, элегантно и с большим вкусом. Герцог д'Эгийон уже распростился с цветущей юностью, но он был из тех мужчин, которые благодаря сильной воле и живому взгляду кажутся молодыми до самой дряхлой старости.

Государственные заботы не избороздили морщинами его лоб; они лишь углубили ту прирожденную складку, которая у поэтов и государственных мужей кажется прибежищем великих дум. Он держался прямо, высоко нес голову, и красивое лицо его было исполнено ума и меланхолии: он словно сознавал, что над ним тяготеет ненависть десяти миллионов человек, и желал показать, что это бремя не превышает его сил.

У г-на д'Эгийона были изумительные руки, казавшиеся белыми и нежными даже в обрамлении кружев. В ту эпоху весьма ценилась изящная линия ноги; у герцога форма ног была самая утонченная и аристократическая. Пленительность поэта сочеталась в нем с породистостью вельможи, с изворотливостью и гибкостью мушкетера. В нем воплощался тройной идеал графини — три человеческих типа, к которым инстинктивно тянулась эта чувственная красавица.

По странному совпадению, а вернее, благодаря стечению обстоятельств, которые были плодом хитроумной тактики г-на д'Эгийона, оба они, мишени народной ненависти, куртизанка и куртизан, никогда еще не встречались при дворе лицом к лицу, во всей своей красе.

В самом деле, вот уже три года г-н д'Эгийон был всецело занят трудами, удерживающими его то в Бретани, то в его кабинете; при дворе он появлялся редко, понимая, что рано или поздно там произойдут разительные перемены в ту или иную сторону. В случае, если перемены эти будут для него благоприятны, ему было выгодней предстать в роли неизвестного перед теми, кто окажется ему подчинен; в противном случае — бесследно исчезнуть, чтобы когда-нибудь потом опять вынырнуть как бы уже новым человеком.