Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

— Что вы сказали? — переспросил Руссо.

— У вас, кажется, назначено свидание?

— Свидание? Да вы с ума сошли, Тереза! — поняв, что начинается сцена ревности, воскликнул Руссо.

— Я и сама знаю, что это сумасшествие, — парировала она, — но ведь вы способны на что угодно. Ступайте, ступайте: с вашим помятым лицом, с вашими сердцебиениями, с вашим нескончаемым кашлем вам только и одерживать победы! Ступайте, это хороший способ преуспеть в жизни!

— Но, Тереза, вы же прекрасно знаете, что ничего подобного нет и в помине, — меланхолично ответил Руссо. — Оставьте меня, я хочу спокойно поразмышлять.

— Вы распутник! — совершенно серьезно объявила Тереза.

Руссо зарделся, словно в этих словах содержалась правда или комплимент.

Тереза сочла, что это дает ей право рассвирепеть; она перевернула в доме все вверх дном, стала хлопать дверьми, словом, играла с Руссо, ожидая, когда он наконец вспылит — точь-в-точь ребенок, который положил железные колечки в коробку и трясет ее, чтобы послушать громыхание.

Руссо ретировался в кабинет. Шум несколько мешал ходу его мыслей.

Ему пришло в голову, что уклониться от таинственной встречи, о которой упомянул незнакомец, было бы опасно.

«Если преследуют доносчиков, то должны преследовать и умеренных и просто равнодушных, — подумал он. — Я давно заметил, что не стоит бояться серьезных опасностей или угроз; к суровым карам и тем более к казни заговорщики прибегают крайне редко. Другое дело — мелкая месть, тайные удары, мистификации и прочие ничтожные происки, их-то и нужно опасаться. В один прекрасный день братья масоны отплатят за мое к ним пренебрежение, натянув веревку поперек лестницы, и я сломаю ногу или выбью себе десяток последних зубов. А не то сбросят мне на голову камень, когда я буду проходить под лесами. Или того чище: вдруг среди этих масонов есть какой-нибудь памфлетист, который живет по соседству, возможно, прямо на моей площадке, и видит из окна всю мою комнату! Ничего невероятного тут нет, они ведь проводят свои сборища рядом, на улице Платриер… И этот мерзавец начнет писать обо мне всякие низости, чтобы высмеять меня на весь Париж. Разве не окружен я со всех сторон врагами?»

Прошло несколько минут, и направление мыслей философа изменилось.

— Но где же тогда моя отвага, где моя честь? — снова забормотал он. — Скоро я буду бояться самого себя. Встану перед зеркалом и увижу в нем лишь труса и подлеца. Нет, этому не бывать. Пускай против меня ополчится вселенная, пускай на меня обрушатся все дома этой улицы — я пойду… Однако какие дикие рассуждения может породить страх! После встречи с этим человеком мне в голову приходит одна глупость за другой — я это сам замечаю. Я сомневаюсь во всех, даже в самом себе — где тут логика? Себя я знаю, я не такой уж восторженный человек: если я решил, что в задуманном ими обществе есть огромный смысл, значит, это правда. Кто сказал, что я не могу возродить род человеческий — я, которого искали, к которому приходили посланцы могущественных тайных сил, чтобы поговорить со мною об убеждениях, изложенных в моих работах? Неужели я отступлю, если речь идет о том, чтобы воплотить мои замыслы в жизнь, заменить теорию практикой!

Руссо оживился.

Чего же лучше! Годы идут. Народы постепенно начинают выходить из отупения, взявшись за руки и шаг за шагом двигаясь во тьме; вот уже построена грандиозная пирамида, и грядущие века увенчают ее бюстом Руссо, гражданина Женевы, который, чтобы исполнить задуманное, подвергал опасности свою свободу и даже жизнь, то есть был верным своему девизу: «Vitam impendere vero» [44] Жизни не пожалеть ради истины (лат.). .

Тут Руссо порывисто сел за клавесин и дал выход своему воображению в самых бравурных, удалых и воинственных мелодиях, какие только мог исторгнуть из гулкого чрева инструмента.

Настал вечер. Тереза, устав мучить впустую своего пленника, заснула сидя на стуле; Руссо с бьющимся сердцем надел свое лучшее платье, словно собирался на поиски приключений; он заглянул в зеркало, увидел, как блестят его черные глаза, и решил, что взгляд у него живой и выразительный; это его обрадовало.

Он взял свою камышовую трость и, не разбудив Терезу, выскользнул из квартиры.

Однако, спустившись и открыв секретный запор у наружной двери, Руссо осторожно выглянул наружу, чтобы проверить, как обстоят дела на улице.

Экипажей не было; улицу по обыкновению заполняли гуляющие: одни, опять-таки по обыкновению, разглядывали встречных, другие останавливались перед витринами и глазели на хорошеньких девушек за прилавками.

Можно было надеяться, что никто не заметит в этой круговерти еще одного человека. Руссо поспешно вышел; идти ему было недалеко.

У двери, которую ему указали, стоял уличный певец, подыгрывавший себе на визгливой скрипке. Эта музыка, к которой чувствительно ухо каждого подлинного парижанина, наполняла собою всю улицу; эхо далеко разносило последние такты мелодии, исполняемые то на скрипке, то голосом.

Слушатели, сгрудившись вокруг музыканта, крайне мешали всем, кто шел или ехал по улице. Приходилось огибать толпу, сворачивая налево или направо: тот, кто шел налево, оказывался почти на середине улицы, свернувший же направо подходил вплотную к нужному Руссо дому.

Руссо заметил, что многие из прохожих исчезали по дороге, словно проваливались в какую-то ловушку. Он понял, что их привела сюда та же цель, что была и у него, и решил повторить их маневр — это оказалось нетрудно.

Подойдя сзади к кучке слушателей, он сделал вид, что пристал к ней, и стал поджидать первого, кто войдет в открытую дверь. Более опасливый, нежели другие, — он ведь, понятное дело, рисковал гораздо больше всех, — Руссо все ждал благоприятного случая.

Однако долго ждать ему не пришлось. Подъехавший с другого конца улицы кабриолет рассек кружок слушателей пополам и оттеснил две образовавшиеся группки к домам. Руссо оказался на самом пороге; ему ничего не оставалось, как войти. Наш философ увидел, что зеваки, повернувшись к нему спиной, обступили кабриолет, и, воспользовавшись благоприятным моментом, углубился в темный коридор.

Через несколько секунд Руссо увидел лампу, под которой мирно, словно торговец после рыночного дня, сидел человек и читал — или делал вид, что читает, — газету.

Услышав шаги Руссо, он поднял голову и явственно приложил палец к груди, на которую падал свет лампы.

Руссо ответил на этот условный знак, приложив палец к губам.

Тогда человек встал и отворил находившуюся справа от него дверь, столь искусно прорезанную в деревянной обшивке стены, прислонившись к которой он сидел, что заметить ее было невозможно; за дверью открылась убегавшая вниз довольно крутая лестница.