Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж

— Ты разве не читала декрет Коммуны?

— Нет.

И не слышала о его провозглашении?

— Да нет же. О чем говорится в этом декрете, Боже мой?

— Ну, для начала напомню тебе, что «Боже мой» больше не говорят.

— Простите, я ошиблась. Это старая привычка.

— Плохая привычка, привычка аристократки.

— Я постараюсь исправиться, гражданин. О чем ты говорил?

— Говорил, что декрет Коммуны запрещает после 10 часов вечера выходить без пропуска. Есть он у тебя?

— Увы! Нет.

— Ты его забыла у своей родственницы?

— Я не знала, что нужно выходить с пропуском.

— Ну что ж, пройдем на ближайший пост. Там ты и расскажешь все это капитану, и если он будет удовлетворен твоими объяснениями, то прикажет отвести тебя домой в сопровождении двух патрульных или же оставит у себя до тех пор, пока не получит о тебе дополнительные сведения. В колонну по одному, ускоренным шагом, вперед марш!

По крику ужаса несчастной пленницы командир волонтеров понял, что именно этого она безумно боялась.

— О! — сказал он, — я уверен, что задержали какую-то важную птицу. Итак, скорее в путь!

Командир схватил пленницу за руку и потащил за собой на караульный пост во Дворец Равенства.

Они были уже почти у цели, когда какой-то молодой человек высокого роста, закутанный в плащ, повернул за угол улицы Круа-де-Рети-Шан как раз в тот момент, когда арестованная пыталась мольбами добиться свободы. Не слушая, командир волонтеров грубо потащил ее за собой. Женщина закричала от боли и ужаса.

Молодой человек увидел эту борьбу, услышал крик и, перескочив с одной стороны улицы на другую, оказался лицом к лицу с этой небольшой группкой.

— В чем дело, и что вы делаете с этой молодой женщиной? — спросил он у того, кто показался ему старшим.

— Вместо того, чтобы задавать мне вопросы, займитесь лучше своими делами.

— Кто эта женщина, граждане, и чего вы от нее хотите? — повторил молодой человек более настойчиво.

— А кто вы такой, чтобы нас допрашивать?

Молодой человек распахнул плащ, и все увидели, как блеснул эполет на его мундире.

— Я — офицер, — сказал он, — и вы можете в этом убедиться.

— Офицер… А каких войск?

— Муниципальной гвардии.

— Ну и что? Разве это что-нибудь для нас значит? — ответил кто-то из волонтеров. — Разве мы знаем офицеров муниципальной гвардии?

— Что он там сказал? — спросил другой волонтер с протяжным ироничным выговором, характерным для простолюдина, точнее для парижской черни, когда она сердится.

— Он сказал, — ответил молодой человек, — что если эполеты не внушают уважения к офицеру, то сабля сделает это.

И тут же, сделав шаг назад, незнакомец распахнул складки своего плаща, и при свете фонаря блеснула широкая и мощная сабля. Потом, быстрым движением, свидетельствовавшим о привычке к вооруженным поединкам, схватил командира волонтеров за воротник куртки и приставил острие сабли к его горлу.

— Ну, а теперь, — сказал он ему, — поговорим как добрые друзья.

— Но, гражданин… — пробормотал командир волонтеров, пытаясь освободиться.

— Эй, я тебя предупреждаю, что при малейшем движении, которое сделаешь ты или твои «удальцы», я разрублю тебя пополам.

Все это время двое волонтеров продолжали удерживать женщину.

— Ты спрашиваешь, кто я такой, — продолжал молодой человек, — но ты не имеешь на это права, так как не командуешь регулярным патрулем. Однако, я тебе скажу. Меня зовут Морис Линдей, я командовал артиллерийской батареей 10 августа. Я — лейтенант муниципальной гвардии и секретарь секции Братьев и Друзей. Этого тебе достаточно?

— О! Гражданин лейтенант, — ответил командир, который чувствовал нажим острия сабли все сильнее, — это совсем другое дело. Если ты действительно тот, за которого себя выдаешь, то есть верный патриот…

— Ну вот, я так и знал, что мы поймем друг друга, обменявшись несколькими словами, — сказал офицер. — Теперь твоя очередь отвечать: почему эта женщина кричала и что вы ей сделали?

— Мы ее вели на караульный пост.

— Почему вы вели ее туда?

— У нее нет пропуска, а последний декрет Коммуны приказывает арестовывать всех, кто попадается на улицах Парижа после 10 часов вечера без пропуска. Ты забыл, что Отечество в опасности и что черный флаг висит на городской ратуше?

— Черный флаг висит на ратуше и Отечество в опасности, потому что двести тысяч наемников наступают на Францию, — произнес офицер, — а не потому что какая-то женщина бежит по улицам Парижа после 10 часов вечера. Но это не имеет значения, граждане, есть декрет Коммуны. Вы по своему правы и, если бы вы мне сразу все рассказали, объяснение было бы более коротким и менее грозным. Хорошо быть патриотами, но неплохо при этом быть и вежливыми людьми, и офицеров нужно уважать, ведь они — избранники народа. А теперь уведите эту женщину, если хотите, вы свободны.

— О! Гражданин! — закричала, схватив Мориса за руку женщина, с глубокой тревогой следившая за их спором. — Не оставляйте меня во власти этих полупьяных грубиянов.

— Хорошо, — сказал Морис. — Возьмите меня под руку, и я провожу вас вместе с ними до поста.

— До поста, — повторила женщина с ужасом. — Но зачем вести меня туда, если я никому не причинила вреда.

— Вас ведут на пост, — сказал Морис, — вовсе не потому, что вы сделали что-то плохое, и не потому что вы можете это сделать, а потому что декрет Коммуны запрещает выходить без пропуска, а у вас его нет.

— Но, сударь, я не знала.

— Гражданка, на посту вас встретят достойные люди, которые выслушают ваши объяснения, и которых вам нечего бояться.

— Сударь, — сказала женщина, сжимая руку офицера, — я вовсе не оскорблений боюсь, а смерти: если меня отведут на пост, — я

погибла.

В ее голосе было столько страха и одновременно благородства, что Морис вздрогнул. Этот дрожащий голос незнакомки взволновал его до глубины души.

Он повернулся к волонтерам, которые совещались между собой. Униженные тем, что им помешал всего лишь один человек, они явно намеревались перейти в наступление. Их было восемь против одного Мориса. У троих были ружья, у других — пистолеты и пики. У Мориса же — только сабля: борьба была бы неравной.

Да и сама женщина поняла это, потому что, вздохнув, она опять уронила голову на грудь.

Что касается Мориса, то, нахмурив брови, презрительно приподняв губу, вынув саблю из ножен, он пребывал в нерешительности: долг мужчины призывал его защитить эту женщину, а долг гражданина — оставить ее.

Вдруг на углу улицы де Бон Занфан блеснули вспышки выстрелов, и послышался размеренный шаг патрульного отряда. Заметив скопление людей, патруль остановился примерно в десяти шагах от группы волонтеров. Командир прокричал: