Александр Дюма - Анж Питу

— Однако шалопай прошел школу у революционеров! — закричал аббат Фортье.

— Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры — болваны и невежды.

— Да, именно так я и говорю.

— Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.

— Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?

— Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждений.

— Скотина! Грубиян! Дурень!

— Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem anirnum arguit — «гнев выдает слабость».

Аббат пожал плечами.

— Что вы можете ответить? — сказал Питу.

— Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?

— Я, — с уверенностью сказал Питу.

— Читать я не говорю, да и то… но писать?

— Писать? — переспросил Питу.

— Писать без словаря.

— Умею.

— Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?

— Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?

— Только этого недоставало!

— Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это несколькими que, которые я знаю, и выиграю пари.

— Будь у меня побольше времени… — сказал аббат.

— Вы проиграли бы.

— Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est [41] Анж Питу — осел (лат.). .

— Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какую пословицу нашептал мне тростник Вюалю?

— Нет, но мне любопытно услышать, метр Мидас.

— Fortierus abbas forte fortis.

— Сударь! — воскликнул аббат.

— Вольный перевод: «Аббат Фортье не всякий день силен».

— К счастью, — сказал аббат, — мало обвинять, надо еще доказать.

— Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?

— Но…

— Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?

— Тому, что я знаю.

— Хорошо! Запомните, вы сказали: «Тому, что я знаю».

— Да, тому, что я знаю, — повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. — Да, я так сказал, и что?

— Ну что ж! Раз вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?

— Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.

— Что-нибудь еще? — спросил Питу.

— Но…

— Подумайте, подумайте.

— Рисование.

— Еще!

— Архитектуру.

— Еще!

— Механику.

— Это раздел математики, ну да ладно; еще!

— Слушай-ка, к чему ты клонишь?

— Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете.

Аббат передернулся.

— Ах, я вижу, мне придется вам помочь, — сказал Питу. — Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, — четырех основных языков. Я уж не говорю об остальных, которых не счесть. Вы не знаете естественной истории, химии, физики.

— Господин Питу…

— Не прерывайте меня; итак, вы не знаете физики, планиметрии; не знаете медицины, не знаете акустики, навигации; не знаете всего, что связано с гимнастическими науками.

— Что ты сказал?

— Я сказал «гимнастическими», от греческого gymnaza exercae, которое происходит от gymnos — «обнаженный», потому что атлеты тренировались нагишом.

— Да ведь это я всему тебя научил! — вскричал аббат, едва ли не радуясь победе своего ученика.

— Верно.

— Спасибо, что хоть в этом ты со мной соглашаешься.

— С признательностью, господин аббат. Так мы говорили о том, что вы не знаете…

— Довольно! Конечно, я не знаю больше, чем знаю.

— Значит, вы согласны, что многие знают больше вас?

— Возможно.

— Это несомненно, и чем больше человек знает, тем больше он видит, что ничего не знает. Эти слова принадлежат Цицерону.

— И какой же отсюда вывод?

— Сейчас скажу.

— Посмотрим, какой ты сделаешь вывод, надеюсь, правильный.

— Мой вывод таков: ввиду вашего относительного невежества вы должны бы иметь больше снисхождения к относительной учености других людей. Это является двойной добродетелью, virtus duplex, которая, как уверяют, была свойственна Фенелону; он был не менее учен, чем вы, и тем не менее отличался христианским милосердием к человечеству.

Аббат зарычал от ярости.

— Змея! — возопил он. — Змея подколодная!

— «Ты бранишься и не отвечаешь мне!» — так возражал один из греческих мудрецов. Я мог бы сказать вам это по-гречески, но я вам уже говорил почти то же самое по-латыни.

— Вот еще одно следствие революционных учений, — сказал аббат.

— Какое?

— Они внушили тебе, что ты был мне ровня.

— Коли и так, это не дает вам права делать в этой фразе грамматическую ошибку.

— Как это?

— Я говорю, что вы только что сделали грубую грамматическую ошибку.

— Вот это мило! И какую же?

— Вот какую. Вы сказали: «Революционные учения внушили тебе, что ты был мне ровня».

— И что?

— А вот что: «был» в прошедшем времени.

— Да, черт возьми.

— А нужно настоящее.

— А! — сказал аббат краснея.

— Переведите-ка эту фразу на латынь, и вы увидите, какой громадный солецизм даст вам глагол, поставленный в прошедшем времени.

— Питу, Питу! — воскликнул аббат, которому в такой эрудиции почудилось нечто сверхъестественное. — Питу, какой демон нашептывает тебе все эти нападки на старого человека и на Церковь?

— Но, господин аббат, — возразил Питу, несколько растроганный оттенком неподдельного отчаяния, прозвучавшего в этих словах учителя. — Мне внушает их не демон, и я на вас вовсе не нападаю. Просто вы продолжаете считать меня за дурака и забываете, что все люди равны.

Аббат снова разозлился.

— Чего я никогда не потерплю, — сказал он, — так это чтобы в моем присутствии произносили такие богохульства. Ты, ты — ровня человеку, которого Бог и труд учили уму-разуму целых шестьдесят лет! Никогда, никогда!

— Проклятье! Спросите у господина де Лафайета, который провозгласил права человека.

— У этого дурного подданного своего короля, у человека, сеющего семя раздора, у предателя!

Питу опешил:

— Господин де Лафайет — дурной подданный короля, господин де Лафайет — семя раздоров, господин де Лафайет — предатель?! Нет, это вы богохульствуете, господин аббат! Вы что же, три месяца жили под стеклянным колпаком? Вы что же, не знаете, что этот дурной подданный — единственный верный слуга короля? Что это семя раздора — залог общественного спокойствия? Что этот предатель — достойнейший из французов?