Александр Дюма - Анж Питу

— Ах, мадемуазель, — сказал он, — если бы латыни меня учил не аббат Фортье, а вы, я наверняка никогда не употреблял бы варваризмов.

— И стали бы аббатом?

— И стал бы аббатом, — ответил Питу.

— И вас бы заперли в семинарию, куда нет входа женщинам?

— Скажите на милость! Мне это и в голову не приходило, мадемуазель Катрин… В таком случае я не хочу быть аббатом!

В девять утра на ферму возвратился папаша Бийо; уехал он, когда Питу еще спал. Каждый день в три часа утра фермер провожал в путь своих лошадей и возчиков; потом до девяти объезжал поля, чтобы убедиться, что все работники на своих местах и заняты делом; в девять он возвращался к завтраку, а в десять снова уезжал; в час наступало время обеда, а после обеда он опять осматривал свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли превосходно. По его собственным словам, ему принадлежали шестьдесят арпанов земли под солнцем и тысяча луидоров в тени. Более того, вполне возможно, что, если бы посчитать получше, если бы подсчетами этими занялся Питу и если бы присутствие мадемуазель Катрин или мысли о ней не слишком отвлекали его, выяснилось бы, что число арпанов и луидоров несколько превышает названное добряком Бийо.

За завтраком фермер предупредил Питу, что первое чтение книги доктора Жильбера состоится послезавтра, в десять утра, в риге.

Питу робко заметил, что десять утра — время мессы, но фермер возразил, что нарочно выбрал этот час, дабы испытать своих работников.

Как мы уже говорили, папаша Бийо был философ.

Он ненавидел священников, считая их апостолами тирании, и, если ему представлялась возможность столкнуть один алтарь с другим, он спешил ею воспользоваться.

Госпожа Бийо и Катрин попытались было возразить главе семейства, но фермер ответил, что женщины, если хотят, могут отправляться к мессе, потому что религия — дело женское, что же касается мужчин, то они, если желают по-прежнему работать у папаши Бийо, будут слушать сочинение доктора.

У себя дома философ Бийо был настоящий деспот: одной Катрин дозволялось поднимать голос против его распоряжений, да и то, если фермер в ответ хмурил брови, она умолкала вместе с остальными.

Впрочем, Катрин решила извлечь из сложившегося положения пользу для Питу. Вставая из-за стола, она заметила отцу, что юноша слишком бедно одет для того, чтобы произносить все те превосходные слова, которые ему предстоит огласить послезавтра; раз он будет читать вслух наставления, значит, он будет за учителя, а учителю не к лицу краснеть перед учениками.

Бийо согласился с доводами дочери и велел ей договориться насчет платья для Питу с г-ном Дюлоруа, портным из Виллер-Котре.

Катрин была права, новое платье было для Питу отнюдь не лишним: он до сих пор носил те штаны, что купил ему пять лет назад доктор Жильбер, — штаны, некогда чересчур длинные, а теперь чересчур короткие, хотя, не будем скрывать, стараниями тетушки Анжелики удлинялись каждый год на целых два дюйма. Что же до кафтана и куртки, о них уже два с лишним года не было речи; их заменяла саржевая блуза, в которой наш герой предстал перед читателем на первых страницах этого повествования.

Питу никогда не задумывался о своем наряде. В доме мадемуазель Анжелики не водилось зеркал, а взглянуть на свое отражение в лужицах, подле которых он ловил птиц, мальчику, не склонному, в отличие он Нарцисса, любоваться собою, в голову не приходило.

Но с той минуты, когда мадемуазель Катрин предложила ему сопровождать ее на танцы, с той минуты, когда она завела речь об элегантном кавалере г-не де Шарни, с той минуты, когда слух Питу поразило сообщение о чепчиках, с помощью которых девушка надеется приукрасить себя, племянник тетушки Анжелики взглянул в зеркало и, удрученный ветхостью своего наряда, спросил себя, нет ли и у него средства как-нибудь приумножить свои природные достоинства.

К несчастью, ответа на этот вопрос Питу не знал. Платье его истрепалось; на покупку нового платья требовались деньги, а Питу отроду не имел ни единого денье.

Питу знал, что пастухи, соревнуясь в пении или игре на свирели, увенчивали себя розами; но он справедливо рассудил, что этот венец, пусть даже он окажется ему к лицу, лишь подчеркнет убогость его наряда.

Поэтому Питу был приятно удивлен, когда в воскресенье, в восемь часов утра его размышления о способах украсить себя прервал Дюлоруа, вошедший к нему в комнату и повесивший на стул кафтан и штаны небесно-голубого цвета, вкупе с длинным белым в розовую полоску жилетом.

Вслед за ним вошла белошвейка и повесила на другой стул, стоявший напротив первого, рубашку и галстук; ей было приказано, если рубашка окажется впору, сшить еще полдюжины таких же.

То был час сюрпризов: за белошвейкой явился шляпник. Он принес маленькую треуголку самой модной и элегантной формы, одно из лучших произведений г-на Корню, первого шляпника Виллер-Котре.

Кроме того, шляпник доставил от сапожника пару башмаков с серебряными пряжками, сделанными по вкусу самого сапожника.

Питу не мог прийти в себя, не мог поверить, что все эти сокровища предназначаются ему. В самых дерзких мечтах он не смел вообразить себя владельцем такого гардероба. Слезы благодарности выступили у него на глазах, и он смог пробормотать только одно:

— О мадемуазель Катрин! Мадемуазель Катрин! Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали!

Все вещи были точно по мерке, словно их сшили нарочно для Питу, но башмаки оказались вдвое меньше, чем нужно. Господин Лодро, сапожник, снял мерку с ноги своего сына, который был старше Питу на четыре года.

На мгновение превосходство над юным Лодро преисполнило Питу гордости, но гордость сразу уступила место тревоге, когда он сообразил, что ему придется идти на танцы без башмаков или же в старой обуви, никак не сочетавшейся с новым нарядом. Впрочем, тревога Питу очень скоро рассеялась: ему оказались впору башмаки, присланные для папаши Бийо. Выяснилось, что, по счастью, у г-на Бийо такая же огромная нога, как у Питу, о чем решили не сообщать фермеру, дабы он не обиделся.

Пока Питу облачался в свои роскошные одежды, прибыл парикмахер. Он разделил соломенные волосы Питу на три части: одной, самой густой, надлежало опуститься на спину в виде косички, двум другим — укрыть виски; боковые эти пряди носили малопоэтическое название «собачьи уши»; но что поделаешь — так их называли.

Не станем скрывать: когда Питу, причесанный, завитой, с косичкой и «собачьими ушами», в кафтане и штанах небесно-голубого цвета, в розовом жилете и рубашке с жабо, взглянул в зеркало, он с трудом узнал самого себя и обернулся, дабы удостовериться, не сошел ли на землю Адонис собственной персоной.

Но в комнате больше никого не было. Тогда Питу приятно улыбнулся и, высоко подняв голову, сунув руки в жилетные кармашки, встав на цыпочки, произнес: