Александр Дюма - Анж Питу

— Ну, так ступайте в столовую, — сказал аббат Берардье, — вас накормят обедом.

— Да как же… — начал было Питу.

— Вас пугает обычная пища наших учеников? Успокойтесь, вас примут как гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?

Питу бросил на ректора взгляд, исполненный стыдливости.

— Что если бы вам предложили не только обед, но и кюлоты?..

— Я бы согласился, господин аббат, — отвечал Питу.

— Ну что ж! В таком случае и кюлоты и обед ждут вас.

И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, между тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направились в другую.

Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили время рекреаций, и вошли в маленький сад, предназначенный для преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев — Тацита и Ювенала.

Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:

— Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе.

Себастьен поднял глаза к небу.

— Божьим чудом, отец, мы вместе.

Жильбер улыбнулся:

— Если кого и благодарить за это чудо, то не Господа, а храбрых парижан.

— Отец, — сказал мальчик, — не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, я в первое же мгновение невольно возблагодарил Господа.

— А Бийо?

— Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.

Жильбер задумался.

— Ты прав, мой мальчик. Господь — основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.

— Неужели мы опять расстанемся, отец?

— Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто повинен в моем аресте, кто похитил мой ларец.

— Хорошо, отец, я подожду, пока вы окончите свои поиски.

И мальчик вздохнул.

— Тебе грустно, Себастьен? — спросил доктор.

— Да.

— Отчего?

— Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.

— Что ты такое говоришь, Себастьен?

— Правду.

— Объясни, что ты имеешь в виду.

— У всех детей есть забавы, радости, а у меня — нет.

— У тебя нет забав и радостей?

— Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.

— Хочу предупредить, Себастьен: мне было бы очень жаль, если бы у вас оказался такой характер. Себастьен, умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым — большое счастье.

— Не моя вина, что я не умею быть молодым, — ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.

В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.

— Ваш возраст, друг мой, — это время сева; в эту пору ничто из того, что заронило в вас учение, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет серьезность — знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.

— Успокойтесь, отец, — сказал мальчик. — Я грущу не от болезни и не от гордыни; нет, я грущу оттого, что у меня горе.

— Горе, бедное мое дитя! Боже мой! Какое может быть горе в твоем возрасте? Ну говори же.

— Нет, отец, нет, не теперь. Вы ведь сказали, что торопитесь и можете уделить мне всего четверть часа. Поговорим о чем-нибудь другом, а не о моих сумасбродствах.

— Нет, Себастьен, иначе у меня будет неспокойно на душе. Расскажи мне о своем горе.

— По правде говоря, я не смею, отец.

— Чего же ты боишься?

— Боюсь показаться вам одержимым, а еще боюсь огорчить вас своим рассказом.

— Ты больше огорчишь меня, если не откроешь мне своей тайны, дитя мое.

— Вы прекрасно знаете, отец, что у меня нет тайн от вас.

— Тогда говори.

— Право, я не смею.

— Себастьен, ты ведь хочешь, чтобы тебя считали мужчиной?

— В этом все дело.

— Ну же, смелее!

— Ну хорошо! Отец, источник моего горя — сон.

— Сон, который тебя пугает?

— И да и нет; когда я вижу этот сон, мне не страшно, я просто переношусь в какой-то другой мир.

— Что ты хочешь сказать?

— Еще когда я был совсем мал, меня посещали эти видения. Вы ведь знаете, мне два или три раза случалось заблудиться в густом лесу, окружающем деревню, где я вырос.

— Да, я слышал об этом.

— Так вот, я заблудился, потому что шел следом за призраком.

— За призраком? — переспросил Жильбер, глядя на сына с изумлением, похожим на ужас.

— Понимаете, отец, вот что происходило: я играл с другими детьми, и, пока я был в деревне, пока со мной или около меня были другие дети, я никого не видел; но стоило мне отойти от них, стоило миновать последние сады деревни, как я начинал слышать подле себя что-то вроде шелеста платья; я протягивал руки, но не мог ухватить ничего, кроме воздуха; однако чем больше удалялся шелест, тем явственнее становился призрак. Сначала это было прозрачное дымчатое облако, затем дымка сгущалась и принимала форму человеческого тела. Это была женщина; она не столько шла, сколько скользила по воздуху, и чем темнее были уголки леса, куда она углублялась, тем явственнее становились очертания ее фигуры. Неведомая, странная, неодолимая сила влекла меня к этой женщине. Я шел за ней следом, вытянув руки и, подобно ей, не произнося ни слова; я не раз пытался окликнуть ее, но так и не смог произнести ни единого звука; я шел за ней, не в силах догнать ее, а она не останавливалась и наконец таким же чудом, как возникла, начинала исчезать. Силуэт ее становился все бледнее и бледнее; плоть обращалась в дымку, дымка истончалась и пропадала из виду. А я без сил падал на землю там, где она исчезала. Там меня и находил Питу, иногда в тот же день, а иногда лишь на следующий.

Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.

— О, не тревожьтесь, отец, — сказал он, — я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может; я знаю, что это просто видение.

— А как выглядела эта женщина? — спросил доктор.

— О, она была величественна, как королева.

— Тебе случалось видеть ее лицо, дитя мое?

— Да.

— Как давно? — спросил Жильбер, трепеща.

— Только с тех пор, как я здесь, — ответил юноша.

— Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения — а без них откуда взяться призракам?