Александр Дюма - Анж Питу

Подобно всем подлинно высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: «Я не знаю». Он признался королю в своем неведении: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.

— Вот, доктор, еще одна загадка, которую природа хранит для ученых мужей грядущих поколений, — сказал король, выслушав признание Жильбера. — Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.

— Да, ваше величество, — отвечал Жильбер с улыбкой, — во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей как следует не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.

— Кто же обучил вас этой науке? — спросил король. — Месмер?

— О ваше величество, — снова улыбнулся Жильбер, — я наблюдал удивительнейшие свершения этой науки за десять лет до того, как имя Месмера стало известно французам.

— Скажите же мне, по-вашему, этот Месмер, взбудораживший весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы употребляете более простые средства. Я кое-что слышал об опытах Месмера, Делона и Пюисегюра. Вы ведь наверняка тоже знаете все эти рассказы и можете отличить правду от вздора.

— Да, ваше величество, я следил за всеми этими спорами.

— И какого же вы мнения о пресловутом чане?

— Да простит мне ваше величество, если на все вопросы об искусстве магнетизма я отвечу сомнением в том, что магнетизм — искусство.

— Неужели это не так?

— Да, магнетизм не искусство, но это сила, страшная сила, подавляющая свободную волю, разлучающая душу с телом, предающая тело сомнамбулы во власть магнетизера и лишающая спящего способности и даже воли к сопротивлению. Я, ваше величество, наблюдал удивительные явления, я сам творил немало удивительного — и все же я сомневаюсь.

— Как, вы сомневаетесь? Вы творите чудеса — и сомневаетесь?!

— Нет, сейчас я не сомневаюсь. В настоящую минуту доказательство существования неслыханной, неведомой силы у меня перед глазами. Но стоит этому доказательству исчезнуть, стоит мне очутиться дома, остаться наедине с книгами, со всеми достижениями человеческой науки за три тысячи лет, как я снова начинаю сомневаться.

— А ваш учитель, доктор? Он тоже сомневался?

— Быть может, но он был не так откровенен, как я, и не сознавался в этом.

— Вы учились у Делона? Или у Пюисегюра?

— Нет, ваше величество, нет. Мой учитель был на голову выше тех, кого вы назвали. На моих глазах он творил подлинные чудеса, особенно когда дело касалось ран; я не знаю науки, в которой он не был бы сведущ. Он постиг секреты египетских ученых, проник в тайны древней ассирийской цивилизации: то был мудрый ученый, грозный философ, в ком жизненная опытность соединялась с непреклонной волей.

— Я знал его? — спросил король.

Жильбер помедлил, колебаясь.

— Да, ваше величество.

— Его звали?..

— Ваше величество, — сказал Жильбер, — произнося это имя перед королем, я рискую прогневить его. А в этот час, когда большинство французов стали относиться к королевской особе без должного почтения, я не хотел бы набросить ни малейшей тени на то уважение, с каким мы обязаны относиться к вашему величеству.

— Вы можете без боязни назвать мне имя этого человека, доктор Жильбер; будьте уверены, у меня тоже есть своя философия, философия достаточно здравая, чтобы позволить мне с улыбкой сносить обиды настоящего и угрозы будущего.

Несмотря на это одобрение, Жильбер все еще колебался.

Король приблизился к нему.

— Сударь, — сказал он с улыбкой, — если вы назовете мне Сатану, я отыщу против Сатаны кольчугу, какой нет и никогда не будет у ваших теоретиков; в наш век я, быть может, один владею ею и не стыжусь этого: я говорю о религии!

— В самом деле, ваше величество верует так же истово, как веровал Людовик Святой, — сказал Жильбер.

— В этом, признаюсь вам, доктор, вся моя сила; я люблю науку, обожаю достижения материализма; вы ведь знаете, я сведущ в математике, и сложение двух чисел, созерцание алгебраической формулы наполняют меня радостью; однако, встречая людей, доводящих алгебру до безбожия, я возвращаюсь к своей вере: она ставит меня одновременно и выше и ниже их; выше — применительно к добру; ниже — применительно к злу. Вы видите, доктор, что я человек, которому все можно поведать, король, который все способен выслушать.

— Ваше величество, — отвечал Жильбер едва ли не с восхищением, — я благодарен за все, что услышал; вы удостоили меня доверия, какое оказывают друзьям.

— О, я хотел бы, чтобы вся Европа услышала эти мои слова, — поспешно откликнулся Людовик XVI, робкий от природы. — Если бы французы знали, сколько решимости и нежности таится в моем сердце, они, я думаю, не стали бы так сопротивляться мне.

Окончание фразы, выдавшее в короле властителя, оскорбленного непокорностью подданных, повредило Людовику XVI в глазах Жильбера.

Доктор поспешил признаться без всяких приготовлений:

— Ваше величество, я повинуюсь: моим учителем был граф де Калиостро.

— Ах, этот эмпирик! — покраснев, вскричал Людовик.

— Эмпирик… Да, ваше величество, — согласился Жильбер. — Ведь вашему величеству наверняка известно, что слово, употребленное вами, — одно из благороднейших слов в устах ученых. Эмпирик — значит человек, совершающий опыты. Вечно проводить опыты, ваше величество, — это для мыслителя, для практика, одним словом, для человека значит совершать все самое великое и прекрасное, что Господь дозволил творить людям. Пусть человек совершает опыты всю свою жизнь — это залог того, что жизнь его пройдет недаром.

— Но, сударь, — возразил Людовик XVI, — ваш Калиостро — великий ненавистник королей.

— Ваше величество, вероятно, хотели сказать — королев?

Людовик вздрогнул, как от укола иглы.

— Да, — сказал он, — в этой истории с принцем Луи де Роганом он сыграл весьма двусмысленную роль.

— Ваше величество, в этом случае, как и во всех прочих, Калиостро повиновался своему человеческому призванию: он ставил опыты, преследуя собственные цели. В науке, морали, политике нет ни добра, ни зла, нет ничего, кроме доказанных явлений и добытых фактов. Впрочем, я не защищаю Калиостро. Повторяю, человек может быть достоин порицания, хотя в один прекрасный день само это порицание может превратиться в одобрение, ибо потомки не всегда разделяют взгляды своих предшественников; однако я брал уроки не у человека, но у философа и ученого.

— Хорошо, оставим это, — сказал Людовик, чья душевная рана до сих пор кровоточила, ибо он тогда был оскорблен вдвойне — и как король и как муж, — мы забыли о госпоже графине, а она, возможно, дурно себя чувствует.