Александр Дюма - Анж Питу

— Да! — воскликнула королева. — Неужели вы думаете, что я не вижу ваших мук, не понимаю вашей печали, скрытой под покровом глубочайшего уважения? Неужели вы думаете, что я не замечаю всего этого?

— Умоляю вас, государыня, — сказал граф с поклоном, — уведомляйте меня обо всем, что вы видите, дабы, если сам я страдаю недостаточно и недостаточно страданий причиняю другим, мои беды и беды тех, кто терпит муки по моей вине, сделались вдвое горше от сознания моего несовершенства сравнительно с вами.

Королева протянула графу руку. Как все исходящее из сердца искреннего и страстного, слова этого человека были исполнены неодолимой силы.

— Итак, государыня, распоряжайтесь мною, не бойтесь, заклинаю вас: я к вашим услугам.

— О да, да, я знаю, что не права; простите меня, все, что вы сказали, — правда. Но если вы скрываете где-то вдали кумир, которому под покровом тайны курите фимиам, если есть в мире уголок, где живет женщина, которую вы обожаете… О! я не смею произнести это слово, оно пугает меня, я сознаю это, когда составляющие его слоги достигают моих ушей. Так вот, если вы храните в своей душе эту тайну, не забывайте, что в глазах всего света и в ваших собственных вы супруг молодой и прекрасной женщины, вы окружаете ее заботой и вниманием, опорой этой женщине служит не только ваша рука, но и ваше сердце.

Оливье нахмурил брови, и чистые его черты на мгновение исказила судорога.

— Что же вам угодно, государыня? — спросил он. — Чтобы я отдалил от себя графиню де Шарни? Вы молчите: значит, таково ваше желание? Что ж! Я готов исполнить вашу волю; но ведь вам известно, что она одна в целом свете, она сирота! Ее отец, барон де Таверне, умер несколько лет назад, как добропорядочный дворянин старого времени, не желавший видеть того, что происходит в наше время; ее брат Мезон-Руж, как вам известно, навещает сестру не чаще одного раза в год, целует ее, отдает вашему величеству почтительный поклон и исчезает неведомо куда.

— Да, все это мне известно.

— Не забывайте, государыня, что, если бы Бог призвал меня к себе, графиня де Шарни могла бы вернуть себе свою девичью фамилию, и ни один из чистейших ангелов небесных не смог бы отыскать в ее снах, речах, помыслах ничего, что пристало замужней женщине.

— О, конечно, конечно, — сказала королева, — я знаю, что ваша Андре — сама сущий ангел, сошедший с небес, я знаю, что она достойна любви. Поэтому я и думаю, что у нее есть будущее, а у меня — нет. О, прошу вас, граф, более ни слова. Я говорю с вами не так, как пристало королеве, простите меня. Я забываюсь, но что же делать?.. В душе моей не умолкает голос, поющий мне о счастье, радости, любви, и мрачные голоса, предвещающие несчастья, войну, смерть, не способны заглушить его. Это голос моей юности, оставшейся далеко в прошлом. Простите меня, Шарни, я больше никогда не буду молодой, я больше никогда не буду улыбаться, никогда не буду любить.

Несчастная женщина устремила горящий взор на свои тонкие, исхудавшие руки, и по щекам ее скатились два алмаза — две королевские слезы.

Граф вновь упал на колени.

— Государыня, заклинаю вас всеми святыми, — сказал он, — прикажите мне покинуть вас, бежать, умереть, но не принуждайте меня смотреть, как вы плачете.

Произнося эти слова, граф сам с трудом подавлял рыдания.

— Не буду, — сказала Мария Антуанетта, выпрямившись и с полной прелести улыбкой тряхнув головою.

Очаровательным жестом она откинула назад густые пудреные волосы, рассыпавшиеся по ее белоснежной лебединой шее.

— Да, да, я больше не буду вас огорчать, забудем обо всех этих безумствах. Боже мой! Как странно: королеве надо быть такой сильной, а женщина так слаба. Вы ведь только что из Парижа, правда? Давайте поговорим. Вы мне уже что-то рассказывали, но я все забыла; а ведь дело, кажется, очень серьезно, не так ли, господин де Шарни?

— Хорошо, государыня, вернемся к политике; то, о чем я вам расскажу, действительно весьма серьезно; да, я прибыл из Парижа, где присутствовал при падении королевской власти.

— Я была права, возвращаясь к серьезному разговору, но вы слишком щедры, граф. Удавшийся мятеж вы называете падением королевской власти. Неужели взятие Бастилии означает гибель королевства?! О господин де Шарни, вы забываете, что Бастилия была построена лишь в четырнадцатом веке, а королевская власть существует в мире уже шесть тысяч лет.

— Я рад бы, государыня, обольщаться иллюзиями и, вместо того чтобы печалить ваше величество, утешить вас самыми радостными известиями. К несчастью, всякий инструмент умеет издавать лишь те звуки, для которых он предназначен.

— В таком случае, хоть я всего лишь женщина, попробую поддержать и вразумить вас.

— Увы! Я только об этом и мечтаю.

— Парижане взбунтовались, не так ли?

— Да.

— Сколько народу участвует в мятеже?

— Из каждых пятнадцати — дюжина.

— Откуда вам это известно?

— О, тут нет ничего мудреного: народ составляет двенадцать пятнадцатых французской нации; две пятнадцатых приходится на дворянство и одна — на духовенство.

— Расчет точен, граф; цифры вы выучили назубок. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

— Господина де Неккера, государыня.

— Значит, — весело подытожила королева, — пословица не лжет: бойся друга, как врага. Что ж, если желаете, можете выслушать мой расчет.

— Я весь внимание.

— Шесть пятнадцатых из этих двенадцати — женщины, не так ли?

— Да, ваше величество, но…

— Не перебивайте меня. Итак, шесть пятнадцатых — женщины, столько же остается на долю мужчин, но из них две пятнадцатых — старики, беспомощные либо равнодушные; это не слишком много?

— Нет.

— Остаются четыре пятнадцатых, из которых, вы не можете этого опровергнуть, половину составляют трусы и люди умеренные. Заметьте, я льщу французской нации. Итак, остаются две пятнадцатых; допустим, все эти люди сильные, отважные, воинственные и озлобленные. Но ведь следует подсчитать, сколько человек из них находится в Париже? Бунтуют-то только парижане, их и предстоит усмирить.

— Да, государыня, однако…

— Опять однако… Погодите, вы ответите мне позже.

Господин де Шарни поклонился.

— Итак, — продолжала королева, — по моим расчетам, две пятнадцатых Парижа — это сто тысяч человек. Вы согласны?

На сей раз граф промолчал.

Королева заговорила вновь:

— Так вот, против этой сотни тысяч парижан, плохо вооруженных, недисциплинированных, необученных, нерешительных, ибо совесть их нечиста, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, а также офицеров, подобных вам, господин де Шарни; с ними пребудет благословение Господне и моя душа, которую легко растрогать, но трудно разбить.

Граф по-прежнему молчал.