Ян Валетов - Сердце Проклятого

— Это уже не моя работа, Ави. Это уже работа оперативников.

— Ты доложил наверх?

— За минуту до того, как позвонил тебе. Сейчас работаем над его адресом в реале. Думаю еще минут двадцать-тридцать у него есть, но не более. Потом он — наша добыча! Если через этого доморощенного гения еще и идет координация все операции, то мы здорово облегчим жизнь Рувиму и компании.

— Спасибо, Вадим, — искренне поблагодарил Горского Дихтер. — Ты будешь в курсе дела?

— Конечно. Всю электронику этого типа привезут ко мне. Уж не знаю, сколько времени мне понадобится, чтобы вскрыть все тайнички, но не думаю, что слишком много…

— А самого типа привезут?

— Зачем он мне? — спросил Горский с неподдельным удивлением. — Ногти рвать я не умею, для этого у нас другой отдел есть, а смотреть на него… так он мне неинтересен совсем.

— Если будет что-то новое, позвонишь?

— Позвоню. Слушай, Ави… А зачем ты летишь в Хайфу? Там и без тебя народу будет достаточно. Это уже давно не твой уровень решения вопросов. Распорядишься — и все сделают!

— Видишь ли, Вадим, — голос Дихтера в наушниках телефона звучал спокойно, — много лет назад, когда Египтянин еще не был профессором Кацем, а я был не политиком, а солдатом, Саерет Маткаль проводил одну операцию. Важную. И не щелкай клавиатурой, ты ничего по этому делу не найдешь еще лет двадцать, а, может быть, и никогда не найдешь. И вот, в ходе операции произошло… В общем, кое-кто облажался, чужая служба безопасности накрыла меня с уликами, и я уже готовился к тому, что с меня сдерут кожу живьем… А у Египтянина был приказ не светиться, а выполнить работу и уж потом, если меня не нарежут на дольки, заниматься спасательной операцией. Так вот… Он поменял очередность исполнения приказов, и потому я сейчас с тобой разговариваю.

— И подробностей не будет?

— Зачем тебе подробности, Вадим?

Горский засмеялся.

— Вот возьму и раздобуду! На спор! Но одно могу сказать уже сейчас: хорошо, когда тебе обязан жизнью министр внутренней безопасности…

— Бывший министр.

— Да хотя б и бывший! Все равно — хорошо!

Израиль. Хайфа

Наши дни

— Просыпайтесь, профессор! Мы приехали.

— А я уже давно не сплю…

Арин усмехнулась.

— Ну, да… Тогда храпел кто-то другой!

Рувим потрогал все еще распухший, синеватый нос и поморщился.

— Дождался! Ты первая женщина, Арин, которая говорит, что я ночью храплю. Кажется, мне все-таки сломали перегородку!

Он коснулся ладонью лба племянника.

— Как ты, Валентин? Жара нет. Болит?

Шагровский облизал пересохшие губы и покачал головой.

— Воды дайте.

После укола и беспокойного сна на заднем сидении выглядел он хуже, чем вечером, когда покинул госпиталь.

Валентин сделал несколько глотков подслащенной воды и откашлялся.

— Не то, чтобы болит. Все ноет. Будто бы у меня внутри кариесный зуб.

— Дай-ка я погляжу… — приказал Кац. — Арин, дай мне шприц.

Повязка была желтоватой, но сухой. Профессор принюхался. Запаха гнили не было, но шов под бинтами выглядел неважно — покрасневший, налитой.

Рувим обработал рану антисептиком, снова закрепил повязку полосками подсохшего пластыря и ловко кольнул Шагровского в живот.

— Жить будешь. Но как только все утихнет, я отдам тебя врачам.

— Все так плохо? — спросил Шагровский.

— Ну, отпевать тебя рановато, еще побегаешь, но с нею, — он указал подбородком в сторону девушки, — на танцы сегодня вечером я бы тебя не пустил. Сколько у нас еще уколов с собой, Арин?

— Три.

— Значит, — констатировал профессор, — на сегодняшний вечер и на завтрашний день. Дать обезболивающее?

— Потреплю пока…

— Хорошо. Арин, сейчас справа будет «МакДональдс». Заезжай на драйв, надо перекусить. Кофе возьми большие. И сок. Денег хватит?

— Хватит, — отозвалась Арин, направляя джип в узкий проезд «Мак-драйва». — Куда потом едем, Рувим?

— Поднимемся на Кармель. Там у меня друг живет.

— Неплохо он живет [78] На горе Кармель в Хайфе расположен один из престижнейших жилых районов. Сама гора Кармель — священна для четырех религий: иудейской, христианской, мусульманской и бахайской (главный храм ее и гробница ее основателя находится тут же). , — заметила девушка.

— Да, уж… Неплохо, — нехотя согласился профессор Кац. — Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмойер — чтоб нам так жить, как здесь страдают.

Он помолчал, пока Арин протирала лицо влажной салфеткой и, глядя на нее, спросил:

— Ты у нас, конечно, красавица, но скажи мне честно — я выгляжу так же?

— Не хочу тебя огорчать, дядя, — отозвался снизу Валентин. — Но в сравнении с тобой Арин только вышла от косметолога…

— Дай мне салфетку, — попросил профессор. — Моя покойная мама, светлая ей память, в таких случаях говорила: «Ты что? С кошками дрался?»

— С кошками? — спросила Арин, подъезжая к окошку заказов. — Профессор Кац, вы себе льстите! Больше похоже на то, что вы попали под автобус. Так что не высовывайтесь — нам еду не продадут и полицию вызовут! Надеюсь, что хоть друг не из пугливых…

— Ох… — выдохнул Рувим с тревогой в голосе. — Не из пугливых. Совсем не из пугливых! А жаль. Всем было бы лучше!

Римская империя. Эфес

54 год н. э.

Иегуда предпочел бы не понимать, что именно происходит в Эфесе, но, к сожалению, за годы странствий он слишком много раз видел, как легко вчерашние друзья и соседи берутся за мечи, чтобы убивать друг друга. Как просто проливается человеческая кровь, и те, кто еще вчера пил вино из одного кубка, делился с ближним солью и хлебом, становились друг для друга хуже диких зверей.

Сначала Мириам бежала, но, как только дорога перестала идти под гору, выбилась из сил. Несмотря на поздний час, на улицах были люди — много людей. Одни, как и Иегуда со спутницей, шли к храму, к пылающим домам, другие спешили прочь. Их пробовали спрашивать, что произошло, но вразумительных ответов не было. Страх перед огнем заставлял эфесцев искать убежища — вонь пожарищ уже перебивала все ночные запахи, и красное зарево тяжело дышало над крышами, озаряя ночные улицы недобрым дрожащим светом.

Но Иегуда не считал пожар самым страшным, что могло грозить городу. Нет, огонь, конечно-же страшный враг, но куда ему тягаться с человеком? Разве пламя может сравниться с людской яростью и жестокостью? Иегуда уже мог расслышать крики, пока еще слабые, но сомнений не было — там, впереди, бесновалась толпа. Этот беспорядочный гул сотен голосов сливался в угрожающий низкий звук, пробирающий до костей, до дрожи в конечностях, и сердце Иегуды охватывала и сжимала, словно щипцами, холодная длань предчувствия. И предчувствие это было по-настоящему страшным.

Первое тело они увидели, войдя в торговые ряды, что шли второю улицей вдоль моря. Человек был все еще жив, хотя Иегуде стало непонятно, как жизнь еще держится в избитом, изломанном существе. Определить возраст мужчины было почти невозможно — он побывал в руках толпы, которая истоптала его, превратив плоть в одну большую рану. Окровавленный кусок мяса, еще несколько минут назад бывший человеком, умирал, лежа у стены, и даже не мог стонать от боли. Расплющенная грудная клетка не давала ему дышать, и он лишь скулил на коротком выдохе, как скулит попавший под повозку пес — коротко и жалобно. Все вокруг него было залито черным — черные потеки в пыли и на грубой, шершавой извести стен, на изгвазданной и порванной в клочья одежде.