Ян Валетов - Сердце Проклятого

— Сколько пергаментов, Ксантипп, сколько документов, которые никому не нужны…

— Ты хочешь, чтобы я читал дальше?

— Погоди…

Пилат заглянул в стоящий перед ним кубок и плеснул туда вина.

— О казни можешь не читать…

— Хорошо.

… я вспомнил жар весеннего солнца, вонь, исходившую от лохмотьев прокаженного, прикрывавших меня от посторонних взглядов. Вспомнил женщин, стоящих неподалеку от креста трех Мириам — Мириам, мать Иешуа, его женщину — Мириам из Магдалы, тетку его — Мириам Клеопову, верную и услужливую Йохану, жену Хузы, Саломею, вдову Шломо, что сопровождала его во всех странствиях и осталась с ним в несчастье.

Я даже помню, как отрывисто и быстро они дышали и как всхлипывали, когда слезы забивали дыхание. Я не мог подойти и утешить. Я не мог даже приблизиться. Для всех я должен был умереть, остаться в памяти людей тем, кто предал его на смерть. Тело, которое должно было стать моим, уже лежало под камнями у оврага. Я сам спрятал его там. Я, Иегуда, должен был умереть праздничной ночью. Должен был исполнить данное слово, подтвердить пророчество.

А пока я стоял за оцеплением, в пяти шагах от женщины, за которую был готов отдать жизнь, в двадцати шагах от умирающего друга, смерть которого обрекала меня на проклятие. Стоял и смотрел, и каждый звук, каждый жест, каждая деталь, даже птицы, неподвижно висящие в небе, даже жук, ползущий по камню у моих ног, высекались навечно на камне моего сердца. Я, Иегуда, Проклятый, предатель, стоял и глядел, как солнце выжигает жизнь из Иешуа, как мухи сжирают его плоть.

У самого ц’лаба [48] Ц’лаб (ивр.) — крест. , на котором был распят га-Ноцри, сидели легионеры и играли в кости. Им было жарко, скучно, но они знали, что стоять в оцеплении еще хуже и радовались, что сегодня исполняют обязанности палачей. Солдаты бросали кости, а у их ног лежала одежда Иешуа, незнакомый мне богатый наряд — настоящее царское облачение. Бедра га-Ноцри прикрывала только окровавленная набедренная повязка. Ткань казалось живой — на тряпке, покрытой засохшей кровью, пировали сотни мух. Перебитые голени посинели и налились запекшейся черной кровью, осколки сломанных костей натягивали кожу изнутри.

Людей за оцеплением было меньше, чем роящихся вокруг него мух. Он умирал не только потому, что прокуратор приговорил его к смерти, не потому, что бросил вызов жрецам. Он умирал от равнодушия собственного народа, которому оказалась не нужна его жертва.

И когда он умирал, рядом не было никого из его талмидов [49] Талмид (арам.) — ученик. … Никого. Как легко рассеяли их. Как легко рассеяли нас.

Издевательская надпись на титлусе [50] Титлус (лат) — табличка, прибиваемая на крест во время казни через распятие, с указанием провинностей казнимого. над его головой — все, что осталось от его мечты: от коронации на Хермоне, от жарких молитв на Елеонской горе, от праведного гнева в Храме. На кресте и царь, и философ, и предатель, и машиах умирают одинаково. В петле тоже… Смерть ровняет всех.

Был девятый час дня, когда впавший в беспамятство Иешуа поднял голову и посмотрел на застывшее в небе солнце, затянутое легкой дымкой приближающегося хамсина и крикнул изо всех сил:

— Или! Или! Лава савахфани? [51] Или! Или! Лава савахфани? (арам.) — Отец! Отец! Зачем ты покинул меня?

Сил у Иешуа оставалось немного. Крик его прозвучал, словно стон. Он уже не видел никого из нас. Возможно, он даже не понимал, что с ним происходит. Вар-Равван, распятый на соседнем кресте, давно сошел с ума и распевал молитвы — слова путались, он то и дело запинался и начинал странно, по-лошадиному, трясти косматой головой. И смеяться. Гестас, казавшийся самым крепким в начале казни, уже хрипел и кашлял кровью. Легкие его не выдержали и он умирал. Речь шла не о часах — минутах. Кашель разрывал его изнутри, в легких хлюпала вода вперемешку с кровью. Но Всемогущий не благоволил к нему и не давал потерять сознание.

Счастлив был только Дисмас, который лишился чувств больше часа назад и с тех пор больше не возвращался в сознание. Он все еще дышал: грудь вздымалась, из приоткрытого рта вырывались хрипы, но не страдал. Страдала оболочка — истерзанная, прибитая коваными гвоздями к перекладинам, самого Дисмаса в ней уже не было.

Как ни странно, несколько человек из тех, что все еще ждали зрелища за оцеплением, в ответ на крик Иешуа рассмеялись. Один из них стоял неподалеку от меня — ремесленник с рябым лицом, низкорослый и лысоватый, несмотря на молодость.

— Что же ты не спасешь себя, машиах! — крикнул он. — Ты же спасал других, так помоги себе!

— Ты же собирался построить Храм в три дня! — присоединился к нему темноволосый верзила с рукой, перевязанной грязной тряпкой, и одутловатым лицом. — Сойди с креста, лжец!

Га-Ноцри мазнул мутным взглядом по вздрагивавшему от кашля Вар-Раввану и прохрипел едва слышно:

— Ц’мээт [52] Ц’мээт (арам.) — жажду. …

Его никто не услышал, только Мириам, его жена, его женщина, каким-то чудом уловила этот шепот, больше похожий на предсмертный стон.

— Он хочет пить, центурион! — крикнула она и попыталась броситься к крестам, но другие женщины повисли на ней. — Он просит пить! Дайте ему воды!

В небе на юге отчетливо громыхало. Странный ветер, стелящийся по самой земле предшественник бури, крутил у ног центуриона крошечные вихри, но выше не поднимался.

Лицо центуриона было красным. Я даже различал на висках засохшие потеки пота.

Сегодняшнее солнце опалило центурионов немаленький нос, сожгло кожу на щеках и на лбу. Он давно разменял четвертый десяток, раздался в талии, но твердая походка и движения выдавали в нем опытного воина, которому прожитые годы не были тяжким грузом.

Он не казнил, он исполнял обязанность. Ни излишней жестокости, ни жалости, ни каких-либо чувств — просто работа, которую надо сделать. Грязная солдатская работа. Глядя на него, я подумал, что в сердце моем, переполненном горем и злостью, нет ненависти к этому человеку. Даже имея возможность убить его немедленно, я бы не стал убивать. На его месте мог оказаться любой другой легионер, более жестокий, преисполненный неприязни к моему народу, и муки моего друга Иешуа могли бы стать во много крат больше.

Услышав просьбу Мириам, центурион шагнул к основанию креста га-Ноцри и прислушался:

— Ц’мээт… — повторил Иешуа уже громче.

Воин расслышал слово и, посмотрев на распятого, кивнул.

По его знаку подбежал солдат с пилумом и ведерком с теплой поской, в которой плавала губка. Когда кончик копья с наколотой на него губкой оказался перед лицом Иешуа, тот жадно впился в пористую поверхность губами, с шумом высасывая из нее кислую, отдающую уксусом влагу.