Андрей Степаненко - Великий мертвый

Предводитель кастилан молчал.

— Хочешь убедиться, сходи и посмотри, — холодея от риска, взмахнул рукой Иц-Тлакоч в сторону пирамиды. — Пепел его черного сердца все еще там.

Предводитель досадливо крякнул и с размаху загнал меч в ножны.

— Черт с тобой. Но он был очень ценен, и ты должен возместить его смерть.

— Чем? — замер Иц-Тлакоч.

Предводитель поднялся с барабана и покровительственно похлопал вождя по плечу.

— Женщины. Каждому моему командиру.

— И тогда я смогу забрать моих павших? — с надеждой поднял голову Иц-Тлакоч и содрогнулся.

Губы предводителя кастилан смеялись, но глаза были пусты.

Мотекусома слушал сбежавшего от кастилан толмача весь день и полночи, — не прерываясь даже на обед. И лишь когда рассказ был кончен, вызвал ждущую в соседней комнате Сиу-Коатль.

— Я иду в Черный дом.

— Все так серьезно? — побледнела Женщина-Змея.

Мотекусома убито кивнул, махнул рукой и вышел прочь. Миновал стадион, добрел до невысокого массивного здания и кивнул встретившему его на пороге управляющему Черным Домом.

— Здравствуй, Петлау-цин.

— Здравствуй и ты, Великий Тлатоани, — опустил глаза управляющий, но в его позе не было ни капли почтения.

Мотекусома озадаченно замер. Именно Петлау-цин ввел его восемнадцать лет назад в главные таинства. Но непочтение к Тлатоани было тяжким проступком — даже для управляющего Черным Домом.

— Что с тобой, Петлау-цин? — сдвинул брови Мотекусома. — Или ты по старости забыл, кто такой Тлатоани?

И тогда монах разогнулся и — вопреки всем запретам — посмотрел ему прямо в глаза.

— Надо было выбрать в Тлатоани твоего старшего брата, а не тебя.

Мотекусому как ударили в сердце.

— Он бы приходил сюда чаще, а главное, вовремя, — все так же, не отводя глаз, произнес монах, — а не когда враг уже ступил на земли Союза.

В глазах у Мотекусомы потемнело, но он не в состоянии был даже разгневаться. Некоторое время так и стоял, а затем тряхнул головой и шагнул внутрь. Стащил расшитую жемчугом одежду и влез в наполненную ледяной водой каменную чашу.

На удивление осведомленный монах, как всегда, был прав: тянуть с чужаками не стоило. И дело не в пушках, не в кораблях и даже не в лошадях. Главной угрозой, исходящей от кастилан, была их вера.

Нет, распятие Иисуса вопросов не вызывало. Раз в несколько лет, когда народ настигали беды, в Мешико обязательно появлялся точно такой же Человек-Уицилопочтли. Несколько месяцев он — живое воплощение Бога-отца — ходил по городам и селениям, рассказывая о важности добра, выслушивая просьбы и обещая заступничество на небесах. А потом, на последнем ужине, в обществе двенадцати опытных жрецов, причащался плоти священного гриба, становился у столба и принимал смерть.

Зная, сколь важно богам вдыхать аромат дымящейся крови, солдаты убивали его медленно и осторожно, точь-в-точь, как Иисуса: сначала пригвождая стрелами руки и ноги и лишь в конце поражая дротиком самое драгоценное в праведнике — его устремленное к Богу сердце…

Глубокую симпатию вызывало и бережное почитание кастиланами матери Иисуса. Точно так же и мешики уважали благочестивую вдову Коатликуэ — мать Уицилопочтли, непорочно зачавшую своего божественного сына в момент восхождения на вершину священной горы.

Судя по рассказам беглого толмача, все, абсолютно все указывало на глубокое родство мешиков и кастилан, и даже слова, обозначающие богов и жрецов, у них звучали одинаково — «Тео» и «Папа».

И, тем не менее, между ними была пропасть.

Всю жизнь служивший богам, Мотекусома сразу понял, откуда такая разница: кастилане наивно вычеркнули из сезонной четверки одно из самых важных воплощений Бога-отца — Черное, Ночное, Зимнее. И теперь делали вид, что Бог бывает только добрым.

Мотекусома сокрушенно покачал головой. Кастилане или не знали, или забыли одну из главных истин: кто боится посмотреть злу в лицо, тот сажает его на свою шею. И теперь они шли и шли по свету с белым воплощением Бога на знамени и черным, как бы несуществующим — в качестве рассевшегося на их шеях погонщика.

«Они не остановятся. Никогда…» — вспомнил он пересказанные купцом слова бледнолицего перебежчика с непроизносимым именем Герреро и содрогнулся. Пошарил в темноте, нащупал разложенные на циновке кусочки священного гриба и сунул их в рот. Впрочем, он уже и без выхода в мир богов понимал, сколь важной будет предстоящая битва. Ибо если победят слепые, они вырежут глаза и всем остальным.

В первую же неделю Кортес сделал самое важное: распределил среди капитанов доставленных по уговору женщин, — в основном, из селения Потончан. Мария де Эстрада и две ее подруги с капитанской похотью никогда и не справлялись, предназначенных для продажи рабынь он уже отправил на Ямайку, а отбирать жен у только что замиренных мавров было неумно.

Кортес вздохнул, — а ведь были еще и солдаты…

Чтобы в солдатские головы не лезли ненужные мысли, он сразу же отправил их выжигать лес вокруг города и строить простейшие укрепления, однако до возвращения отправленных на Ямайку каравелл оставалось еще недели три, а конфликты происходили все чаще. Солдаты не любили воздержания, а мавры, невзирая на весь тот ужас, что им внушало оружие бледных, бородатых пришельцев, не терпели насилия. Чем это может кончиться в предстоящие три недели безделья, ведал один Сеньор Наш Бог.

Некоторое время Кортес размышлял, а затем все-таки призвал к себе падре Диаса и брата Бартоломе.

— Я замирил этот народ, — по очереди заглянул он в глаза обоих святых отцов. — А вам предстоит привести его в веру Христову и внушить должное смирение. А то у меня за семь дней — уже два трупа.

Не верящий в человеколюбие Кортеса падре Диас досадливо поморщился. Когда он служил капелланом в армаде Грихальвы, подобное обращение означало лишь одно: капитану армады не хватает боевых подвигов и добычи. Вот и суется в то, что его не касается.

— С чего это вас озаботили души язычников? — язвительно поинтересовался он. — Пытаетесь получить особые заслуги перед Церковью?

— Вы увидели в этом нечто предосудительное?.. — прищурился Кортес.

Падре мысленно чертыхнулся: ответить было нечем. Ссылки на то, что обеим предыдущим экспедициям Веласкеса не удалось принять в христианство ни единого мавра, — кроме разве что беглого Мельчорехо и давно уже помершего Хульянильо, — не годились.

— Даю вам неделю, святые отцы, — недобро улыбнулся Кортес. — Я должен стать первым, кто окрестит эту землю. Паству я вам предоставлю.

Святые отцы растерянно переглянулись и дружно развели руками. А на следующее утро солдаты согнали на обрамленную каменными трибунами центральную площадь практически все население городка.