Александр Дюма - Графиня де Шарни

Надо было как-нибудь назвать эти обеды.

Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они хоть как-нибудь были названы.

Вот почему эти обеды назвали «реформистскими банкетами».

В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию, затем отправился путешествовать по Америке; после путешествия по Америке он обосновался в Сицилии; женившись на дочери сицилийского короля, он вернулся во Францию; когда он вернулся во Францию, Карл X сделал его королевским высочеством; получив от Карла X титул королевского высочества, он в конце концов стал и королем.

Итак, этот принц, генерал, преподаватель, путешественник, король и, наконец, человек, которого несчастья и удачи должны были столь многому научить, но так ничему и не научили, — этот человек вздумал помешать г-ну Одилону Барро давать реформистские банкеты; он стал упорствовать в своем решении, не подозревая, что это объявление войны принципу, а всякий принцип идет сверху и, следовательно, сильнее того, что идет снизу, подобно тому как всякий ангел должен сразить человека, с которым он сражается, будь этим человеком хоть Иаков; ангел поверг Иакова, принцип поверг человека: Луи Филипп был повергнут вместе с двумя поколениями принцев — своими сыновьями и внуками.

Разве не сказано в Писании: «Грехи отцов падут на головы детей их до третьего и четвертого колена»?

Это дело подняло во Франции такой шум, что на время были забыты и «Парижские тайны», и «Главная исповедь», и «Мопра», и «Монте-Кристо», и «Шевалье де Мезон-Руж», и «Женская война», и даже — мы вынуждены это признать — их авторы.

Нет, умы были заняты Ламартином, Ледрю-Ролленом, Кавеньяком и принцем Луи Наполеоном.

Однако, едва шум понемногу улегся, сразу стало заметно, что произведения этих господ значительно менее интересны, нежели книги г-на Эжена Сю, г-на Фредерика Сулье, г-жи Жорж Санд и даже вашего покорного слуги (я из скромности ставлю себя после всех); настало время признать, что их проза, за исключением Ламартина, — по месту и почет! — ни в какое сравнение не идет с языком «Парижских тайн», «Главной исповеди», «Мопра», «Монте-Кристо», «Шевалье де Мезон-Ружа» и «Женской войны»; тогда г-на де Ламартина, воплощавшего мудрость нации, пригласили писать любую прозу, лишь бы она не была связана с политикой, а другим господам, в том числе и мне, предложили заняться литературной прозой.

Мы немедленно взялись за дело; смею уверить, что нам не нужно было повторять это приглашение дважды.

И тогда снова в газетах появились романы-фельетоны, а передовицы исчезли, и снова заговорили, не находя отклика у слушателей, те же ораторы, что и до революции, и после революции: они будут говорить всегда.

Среди всех этих болтунов был один, который не говорил или, по крайней мере, почти не говорил.

За это ему были признательны: его приветствовали, когда он проходил мимо с шарфом народного представителя.

Однажды он поднялся на трибуну… Бог мой! Хотел бы я назвать этого человека, да забыл его имя.

Однажды он поднялся на трибуну… Надобно сообщить вам следующее: члены Палаты были в тот день в весьма дурном расположении духа.

Париж только что избрал своим представителем одного из авторов романов-фельетонов.

Вот этого человека я помню!

Его звали Эжен Сю.

Итак, члены Палаты были весьма расстроены тем, что был избран Эжен Сю. На скамьях и так уже было четыре или пять литераторов, невыносимые для ее членов: Ламартин, Гюго, Феликс Пиа, Кине, Эскирос и другие.

И вот депутат, чье имя я теперь забыл, поднялся на трибуну, ловко воспользовавшись скверным настроением членов Палаты. Все зашипели: «Тише!» — и стали слушать.

Он сказал, что именно роман-фельетон послужил причиной того,

что Равальяк убил Генриха IV,

что Людовик XIII убил маршала д’Анкра,

что Людовик XIV убил Фуке,

что Дамьен убил Людовика XV,

что Лувель убил герцога Беррийского,

что Фиески убил Луи Филиппа

и, наконец, что г-н де Прален убил свою жену.

Он прибавил:

что все совершавшиеся прелюбодеяния, все имевшие место взятки, все совершенные кражи произошли под влиянием романа-фельетона;

что необходимо уничтожить роман-фельетон или же взимать с него гербовый сбор, дабы общество остановилось хоть на мгновение и, вместо того чтобы продолжать скатываться в пропасть, повернулось бы лицом к золотому веку, в который оно рано или поздно вернется, если сумеет отступить на столько же шагов назад, на сколько оно забежало вперед.

Однажды генерал Фуа воскликнул: «Во Франции эхом вторят тем, кто произносит слова “честь” и “отчизна”!»

Да, это верно, во времена генерала Фуа было слышно такое эхо, и мы его еще застали, мы слышали его собственными ушами и очень довольны, что так это и было.

— Куда же подевалось это эхо? — спросят нас.

— Какое эхо?

— Эхо генерала Фуа.

— Оно там же, где старая луна поэта Вийона; может быть, его и найдут когда-нибудь, будем надеяться!

Случилось так, что в тот день — не в день генерала Фуа, нет! — из зала донеслось другое эхо.

Странное это было эхо! Оно говорило:

— Пора нам, наконец, заклеймить то, что вызывает восхищение всей Европы, и как можно дороже продать то, что другое правительство, имей оно это, отдало бы даром, — гениальность.

Надобно заметить, что это бледное эхо произносило не свои слова, а лишь повторяло слова оратора.

Члены Палаты, за редким исключением, эхом отозвались на эхо.

Увы, вот уже тридцать пять или сорок лет такова роль большинства. У Палаты, как у театра, есть свои пагубные традиции!

Итак, большинство придерживалось того мнения, что все совершенные кражи, все имевшие место взятки, все совершавшиеся прелюбодеяния произошли по вине романов-фельетонов, что

если г-н де Прален убил жену,

если Фиески убил Луи Филиппа,

если Лувель убил герцога Беррийского,

если Дамьен убил Людовика XV,

если Людовик XIV убил Фуке,

если Людовик XIII убил маршала д’Анкра,

наконец, если Равальяк убил Генриха IV,

то все эти преступления произошли по вине романов-фельетонов, даже те, что случились прежде, чем жанр этот был создан.

Большинство одобрило гербовый сбор.

Возможно, читатель недостаточно ясно себе представляет, что такое гербовый сбор, и задается вопросом: как гербовый сбор, то есть один сантим с экземпляра, мог бы убить роман-фельетон?

Дорогой читатель! Один сантим, если ваша газета выходит тиражом в сорок тысяч экземпляров, обернется знаете во что? В четыреста франков с номера!

Это ровно вдвое больше гонорара таких авторов, как Эжен Сю, Ламартин, Мери, Жорж Санд или Александр Дюма.