Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

— Кто это такой? — наклонился Винниченко к Грушевскому.

— Селянин, как видите, селянин! Из села Бородянка. Добродий Нечипорук. — Михаил Сергеевич отвечал, раздуваясь от гордости. — Активизируется, активизируется оплот нашей нации! Глядите: простой гречкосей выходит на трибуну и становится государственным деятелем! Растут, растут резервы нашей партии, милый мой Владимир Кириллович…

Винниченко хмыкнул себе в бороду: ну и ладно! Вот и канительтесь с этим проклятым земельным вопросом, господи эсеры: крестьянство — это же ваша периферия!.. А впрочем, нет… Ни в коем случае! Нельзя допустить победы эсеров в решении такого важнейшего вопроса! Чтобы опять эсдекам потерпеть афронт? Нет!.. Видно, придется–таки взять слово и выступить самому…

Авксентий между тем кое–как овладел собой. Уже второй раз в своей жизни стоял он перед народом на рундуке, или, как говорят по–революционному, на трибуне, даже не помнит, как и вынесло его сюда: допекло!

— Люди добрые! — крикнул Авксентий. — Люди добрые, и что ж это вы делаете?!

Грушевский встревоженно глянул на трибуну: истерическая нотка в голосе оратора — надежды, оплота и резерва — заставила его насторожиться. Члены президиума тоже зашевелились. В зале, наоборот, стало совсем тихо.

— Да побойтесь вы бога! Православные, добродии, панове–товарищи! — Авксентий даже руки молитвенно сложил на груди. — Что ж это за закон такой получается? Какая в нем резолюция? Да с таким законом хоть и не показывайся к людям на село! А ведь они ж — те, что на земле сидят, в навозе копаются да весь мир кормят, — закона о земле ждут как манны небесной — сказано в писании…

— Правда!.. Дело говорит! — закричали в зале, и люди в свитках, сермягах, жупанах — крестьянского рода — вскакивали с мест. — Разве такой закон надобен?..

А Авксентий уже совсем освоился.

— Послушал я еще раз этот закон и только теперь раскумекал: вы же назначаете — так и записано — предел собственных владений на землю аж… аж в сорок десятин, господи твоя воля!

Дядьки в зале уже вопили во весь голос. Однако, если внимательно прислушаться, единства в этих выкриках не было: одни — те, что в жупанах и чумарках, — кричали: «Так и надо! Правильно!..» Другие — в сермягах или солдатских гимнастерках — прямо заходились: «Позор! Народ не примет такого закона! Против народа закон…»

Винниченко поморщился: ну вот, пожалуйста — анархия… И в столь ответственный, грозный исторический момент! Ведь ясное дело: для одного слоя закон более выгоден, для другого — менее. Разве всем сразу угодишь?.. Закон, какой бы он ни был, а надо принять как можно скорее! Чтобы установить порядок, чтоб избежать анархии… Правда, если быть честным с собой, то закон действительно мало демократичен.

Авксентий на трибуне прямо надрывался:

— Что ж это выходит, люди добрые, а? У нашего графа землю, значит, отберем и денежки ему заплатим — покупай, значится, деточкам конфетки! А заместо него на его землю сядут… его ж таки управитель Савранский — на сорока десятинах, или наш опять–таки живоглот Омельяненко — тоже на сорока… А люди? Люди, спрашиваю, как? Сколько нарезать на душу, так и не назначено!.. По десятине? По моргу? А то и по полморга? И — задаром или — плати денежки? А где их взять? У пана Савранского или на богатея Омельяненко батрачить?

Авксентий махнул рукой и пошел с трибуны.

В зале поднялся кавардак, и один за другим, отталкивая друг друга, на трибуну взбегали другие крестьяне, члены Центральной рады. И были это преимущественно не те, что в жупанах и что возражали Авксентию, а как раз те, что кричали с ним заодно:

— Нагайка на мужицкую шкуру такой закон!..

— Царским министрам Столыпиным такие законы писать!..

— Не признает народ закона! А не признает закона — все одно что не признает и самой Центральной рады!.. А один, по фамилии Гуленко, так тот брякнул прямо:

— Вот вернутся с фронта наши сыны, так штыками перепишут этот закон по–своему!..

У Грушевского тряслись руки, Петлюра побледнел, Винниченко тоже заволновался: ему непременно надо выступить — ведь он глава правительства! Невозможно допустить анархии! Да и подходящий случай эсерам вставить перо…

Вот он сейчас выйдет и скажет:

«Панове–товарищи! Мы услышали сейчас голос народа — глас божий: крестьяне–хлеборобы не одобряют, как видите, проект, составленный… гм… гм… эсерами, которые считают себя монопольными представителями крестьянской стихии. Пускай же партия эсеров намотает это себе на ус! Мы, социал–демократы, тоже не удовлетворены этим законом. Он… гм… гм… не демократичен! Но, панове–товарищи, проект закона, с некоторыми поправками разумеется, все же мы должны принять… — Тут, конечно, раздадутся крики удивления и протеста, и надо будет повысить голос. — Да, да! Прошу выслушать меня! Подходящее ли сейчас время для осуществления радикальных социальных преобразований? Время неподходящее! Война! Вот победим врага, тогда и сможем осуществлять все виды социализации сполна — и в отношении крестьянства, и в отношении пролетариата!.. А пока — временно, товарищи! — предлагаю проект закона в основном одобрить и выбрать комиссию, которая доработала бы его — пока идет война на фронтах…» Словом, в таком духе…

Разошедшихся крестьян удалось наконец кое–как утихомирить, Винниченко дали слово, и он направился к трибуне.

— Владимир Кириллович! Голуба! — шептал Грушевский, перехватывая его по пути. — Вы им скажите! Вы же умеете! Исходя из государственных интересов! С надпартийных позиций!..

— Ага, ага! Разумеется…

Винниченко поднялся на трибуну и заговорил:

— Товарищи! Вы услышали сейчас голос народа — глас божий, так сказать… Крестьяне–хлеборобы не одобряют закона, составленного… гм… гм… эсерами, которые осмеливаются объявлять себя чуть не мессиями крестьянских масс. Пускай же господа эсеры зарубят это себе на носу!..

В зале в самом деле поднялся тарарам: кричали, протестуя, эсеры. Винниченко удовлетворенно хмыкнул в бороду и поднял руку:

— Но должен сказать, что и мы, социал–демократы, тоже не одобряем этот проект — только не примите это как проявление нашего единомыслия с партией эсеров! Нет! Мы не одобряем, ибо этот закон — антинародный закон, товарищи! — голос Винниченко уже звенел на самом высоком регистре. — Эсеры толкают нас к политике царского министра Столыпина! Долой Столыпина! Долой эсеров! Долой закон! Я кончил.

В зале стоял рев. Но Владимир Кириллович проследовал на свое место с высоко поднятой головой. Он таки ахнул! И эсерам вставил перо, и не отступил от идеалов демократии, и паукам–эксплуататорам еще раз задал чёсу! И вообще…

Грушевский, когда Винниченко проходил мимо, злобно шипел. Но Владимир Кириллович за шумом не слышал, да не очень и прислушивался. Только кивал головой и приятно улыбался.