Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Петлюра тоже представлял себе примерно такую же картину и сгорал от зависти. Здорово придумано! Ведь выхода все равно нет. Так либо иначе эсеры дорежут. Вот пускай и попробуют сами! Натворят черт знает чего, наломают дров — все равно им не справиться: ведь обстановка такая, что и Ньютон бы не поймал своего яблока! И дадут им по шее люди добрые и злые. А тогда — будьте любезны… Браво, Владимир Кириллович! Нет, таки не зря писал он хвалебные рецензии и на «Черную пантеру» и «Ложь» в театре Соловцова! Только разве то были пантера и ложь? Вот это ложь так ложь! И черная пантера налицо: сам Владимир Кириллович… Однако… он самосвергнется, самоарестутся, самозаключится, потом — самовозвеличится, а ему, Петлюре, что?

И вдруг Симон Васильевич повеселел. Повеселел внутренне — в душе, а внешне, наоборот, стал мрачен, величав, трагичен. Он сказал:

— Я тоже уйду!

Грушевский радостно вскинулся:

— Вы тоже, Симон Васильевич, решили… арестоваться?

Петлюра сделал вид, что не услышал этого бестактного вопроса.

— Страна в опасности! Грозит военное поражение! Я — вождь армии! Кормило освободительной борьбы беру в свои руки, лично!

Винниченко бросил ревнивый взгляд: уж не намерен ли Петлюра оттягать у него половину трагической славы?

Петлюра сказал:

— Я еду на фронт! Принимаю боевое командование. В грозный час главнокомандующий должен быть со своим войском… А вы, — кивнул он Грушевскому величаво, снисходительно, милостиво, — вы создаете себе здесь… новое правительство, какое уж вам по вкусу. Потом, когда вернусь с победой…

Он умолк. Дальше не стоило выбалтывать наперед…

Грушевский облегченно вздохнул. Кажется, все устраивается наилучшим образом. Они уходят сами, и не надо брать на себя ответственность… У Михаила Сергеевича стало веселее на душе, и, как человек мягкого характера, он сразу же проникся сочувствием к своим поверженным товарищам.

— Владимир Кириллович, — промолвил он сердечно, — но к чему же такие крайности? Восстание!.. Мятеж… Смута…

Винниченко меж тем уже увял: за душевным подъемом всегда приходит упадок.

— Как хотите, — вяло отозвался он, — можно и без восстания.

— И зачем же так грубо: арестовывать вас…

— Можно и не арестовывать…

— Просто сядете себе и уедете, куда вам заблагорассудится…

Винниченко пожал плечами. Он уже стыдился своего порыва, жалел, что подал гениальную идею: бисер перед…

— А мы составим новый генеральный секретариат. И не только из одних эсеров, — по доброте души Грушевский был согласен и на это, — пускай и из ваших социал–демократов останется кто–нибудь… из большевизированных…

— Пускай и так…

— Правда, без этих… самых… левых коммунистов…

— Пускай без коммунистов… Нет, нет! С коммунистами, обязательно! Иначе массы не поверят!.. Надо же понимать психологию масс!

А Петлюра уже не мог усидеть на месте. Мысленно он уже парил над линией фронта от Бахмача до Пирятина. На белом коне. Главковерх делит с воинами тяготы похода, горечь поражений, сладость побед. Недурная идея — не правда ли? И разве это идея Винниченко? Ничего подобного: его собственная. Вернется победителем после сражений, и тогда…

А впрочем, если по совести, то идея была и не его. Лишь вчера настаивали на подобном варианте полковник Бонжур и капеллан Бонн. Тоже вот так сидели, хмурились, раздумывали, как выпутаться из дурацкого положения: и на фронте бьют и престиж кормчих тю–тю… И надумали братья–масоны: эсдеки проиграли бой Центральной раде, эсдекам все равно сматывать удочки, но — как уходить? С позором или героем, чтоб вернуться со славой? А вернетесь с боевой славой, сам черт вам не брат, даже конкурента Винниченко — побоку: ибо вы, брат Симон, будете тогда действительно герой–победитель, а он — штафирка, крови не проливал, сидел себе в кабинете, и вообще его к тому времени погонят эсеры… Только, брат Симон: держитесь нас крепко, не выходите из–под нашей руки, неукоснительно придерживайтесь ориентации на… Францию.

Петлюра остановился перед Винниченко — понурившимся, и Грушевским — повеселевшим, и коротко, сухо, по–деловому — ведь он же не какой–нибудь там романтик! — изложил свои тактические и стратегические планы:

— Всю армию — в один мощный кулак. Удар — на Полтаву: именно против наших, украинских, большевиков: своя зараза страшнее занесенной! С русским захватническим большевизмом вы справитесь и одной агитацией: кацапы, мол, зарятся на наш украинский хлеб, — мужик за свой кусок хлеба полезет на стену!.. А против Юрия Коцюбинского — каков отец, таков и сын, я его хорошо знаю, имел уже с ним дело! — я уже формирую специальную ударную часть: «Кош Слободской Украины» будет она называться…

— А почему «Слободской»? — полюбопытствовал Грушевский.

Винниченко, как ни был он подавлен, тоже не мог не подкусить:

— На Слобожанщине что–то Центральной раде не очень везло…

— Именно потому! — вызывающе крикнул Петлюра. — Чтобы вправить мозги дуракам–слобожанцам… «Кош Слободской Украины», потому что идем вызволять от большевиков как раз Слободскую Украину! В кош свожу «вильных козаков» гайдамаков, сердюков и в основу — «усусы» полковника Коновальца! Еще добавлю — для идейного и культурного воздействия — отряды национально сознательной студенческой молодежи! Даже из гимназистов, реалистов и семинаристов! Мальчишек! Эти пойдут за Украину на смерть! Молодая элита!..

Обнародование четвертого «универсала», то есть провозглашение самостийности Украины, — завтра же, девятого января по старому стилю, или двадцать второго по новому, по–европейски, — решено провести по возможности просто и скромно: без шума, без всякого тру–ля–ля, почти «шито–крыто». «Кош Слободской Украины» молебствует за самостийную, а потом отправляется на фронт — добывать самостийность…

4

Гайдамацкий «Кош Слободской Украины» спешно отбывал на фронт — так что операцию «тропический ливень» приходилось проводить тоже наспех, на скорую руку.

Прежде всего гайдамаки разгромили помещения всех профсоюзов. Снаружи — срывали вывеску, ломали двери, били окна. Внутри — срывали флаги, транспаранты и плакаты; где были портреты Карла Маркса или Ульянова–Ленина — топтали ногами; книги, газеты, листовки, вообще какие были бумаги — жгли; шкафы, столы, стулья рубили шашками… Профсоюзных деятелей и всех служащих выталкивали на улицу и гнали на Лукьяновку, в тюрьму.

Потом пошли по заводам — тем, что поменьше и не было собственных вооруженных отрядов Красной гвардии, — врывались там в фабкомы или завкомы. Наскоро устроив погром, всех наличных членов фабзавкомов, а также рабочих, которые пытались оказать сопротивление или только взывали к совести, тоже отправляли в Лукьяновскую тюрьму.