Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

И в самом деле, небо уже потемнело — от зарева на горизонте оно казалось особенно черным в зените, и мрак здесь, на правом берегу, в темном, неосвещенном городе, стал оттого особенно густым. Даже снега не белели: казались где рыжими, где синими.

— Прощай, Саша, — сказал Иванов просто, словно прощались они только до утра, чтобы завтра начать новый день труда и борьбы. — Будь здоров! И… выполним каждый, что нам поручено. Я пошел…

— Будь здоров, Андрей!

Они крепко пожали друг другу руки.

Иванов сразу пошел — свернул направо, к лавре: Цитаделью, потом ниже линии бастионов, Саперным полем он выйдет к железной дороге, затем — к Посту Волынскому и на Фастов. А там — Второй гвардейский! И с гвардейцами возможно скорее назад, сюда.

Горовиц смотрел Иванову вслед. Неясный силуэт Иванова минутку еще маячил на снегах Провала, потом растаял под стенами лавры.

Саша перекинул ногу через сруб, в штольню дренажного колодца; подземным ходом он выйдет на Набережную. А там — если повезет — пробьется и на Подол.

Но Саша еще вернулся, взял все–таки карабин, закинул его за спину и тогда уже нырнул в черный зев подземелья.

Он пробирался по тесному штреку, согнувшись в три погибели, электрический фонарик скупо освещал путь, не более чем на пять–шесть шагов; в подземном лазе было тепло — куда теплее, чем наверху в эту морозную ночь; даже душно и сыро, стены сочились влагой. Саша продвигался вперед, и в голову ему лезла всякая чепуха. Например: отсюда рукой подать до «ближних пещер» — и там за кладкой, за тонким слоем глины и песка покоятся мощи лаврских «святых», а патлатые монахи — тоже с электрическими фонариками, а не с восковыми свечечками, как днем при богомольцах, — топчутся с бутылями лампадного масла, «святым миром»: заливают «миро» — в черепа «святых», чтоб завтра днем, на глазах у обалдевших и потрясенных богомольцев, из глаз «святителей» текли «исцеляющие слезы». А где–нибудь подальше, в соседней пещере, в это время стучит печатный станок — и те же благочестивые монахи… печатают листовки против восстания. Саша бродил по лаврским пещерам еще гимназистом, а подземную лаврскую погромную типографию он — уже как член Исполкома Совета рабочих депутатов — опечатывал в июльские дни. Конечно, у монахов была не одна такая типография, а может быть, еще и подземные склады оружия… Когда же конец этому проклятому штреку? Саша уже задыхался от недостатка воздуха и был весь в поту от жары…

Но шаги Саша внимательно отсчитывал. Дренажники дали точный счет: тысяча шагов — и выход.

Девятьсот… девятьсот пятьдесят…

Фу!.. У Саши уже кружилась голова. Фонарик он на всякий случай погасил и теперь двигался в темноте на ощупь…

Непременно, непременно Саша пробьется на Подол, свяжется с подольскими, потребует, чтобы они сконцентрировали все свои силы для удара в этом направлении — на Печерск, на соединение с «Арсеналом», и тогда все вместе они устоят и против войск, наступающих из центра, и против Петлюры с «черными гайдамаками» — из–за Днепра…

Девятьсот девяносто… Тысяча.

И верно, впереди точно посветлело, забрезжило. Снег! Саша увидел снег — у выхода из штольни возле водокачки! И мелькали на снегу отблески зарева заднепровских пожаров…

А в это время, воспользовавшись темнотой, наконец окутавшей подступы к «Арсеналу», переулками и дворами, прилегающими к его стенам с запада, — потихоньку продвигались Иван Брыль и Максим Колиберда.

Иван Антонович и Максим Родионович все–таки решили идти в «Арсенал».

Там ведь были свои: все арсенальцы — как на работе. Что ж это получается — все там, а они снова отдельно? Нет, они должны быть со всеми!

Собственно, старики не обсуждали между собой этого вопроса. Они только поглядывали друг на друга хмуро, даже сердито, и молчали. Но за четверть века побратимства они отлично научились понимать друг друга и без слов. Они молча встали, молча взяли шапки, молча и пошли.

И брели теперь тоже молча. Только все посматривали друг на друга. Впотьмах они не видели этих взглядов, но знали, что поглядывают и — как именно: сердито, гневно.

К тому ж у Ивана с Максимом, старых родителей, было в «Арсенале» еще и дело к их непутевому сыну, Даниле, Данилке, Даньку: маленькая Тося благополучно разрешилась от бремени! И явился на свет сын. Надо ж было сообщить такую радостную новость! Правда, сперва было возник спор: как назвать новорожденного? Ивану хотелось бы — Иван, но из вежливости он, само собой, предложил назвать Максимом. Максиму до смерти хотелось — Максим, но он тоже, само собой, предложил назвать Иваном. В конце концов порешили: пускай будет Данько, Данилка, Данила — в честь молодого отца. Непутевый, известно, архаровец, а все–таки… героически воюет сейчас за дело рабочего класса. Можно сделать уступку…

Иван с Максимом пробирались украдкой. За спиной у них были мешки — собрали все, что удалось наскрести в чуланах у Брылей и Колиберды: немного пшена, немного картошки, десяток луковиц. Особо — специально для Данилки — мамы передали хвост селедки и окаменелый бублик: приберегли еще от рождества. От Тоси несли слова: возвращайся живой, Данилка, муж!.. И в лоскутке — пучок волосенок. С маковки младенчика. Родился с чубчиком. Казак!.. Пускай молодой отец подержит меж пальцев, поглядит — будет знать, что сын у него есть. Все ж таки в бою, не ровен час…

А Саша Горовиц наконец выбрался на поверхность.

Вокруг лежали снега… Напротив, за Днепром, подымалось зарево. Багряное и злое. Он вдохнул — глубоко, свободно — морозный, даже колкий воздух и едва не задохнулся: закружилась голова.

Карабин был за спиной.

Кустами Саша пополз вниз, к тропинке, ведущей на Набережную.

Старался как можно тише, но морозный снег все–таки поскрипывал, шуршал, хрустел под ногами.

И вдруг раздалось из–за кустов:

— Кто? Эй! Стой!

Другой голос откликнулся лениво, равнодушно:

— Да брось… Пускай… Пробирается кто–то… домой… Сотни их тут вот так пробираются… Пускай идет…

Теперь Саша уже видел людей. Два поближе, сразу за кустами. Немного дальше — еще кучка. Патруль! Они приглядывались к фигуре, вдруг вынырнувшей из снегов, из зарослей Провала. Сотни киевлян вот так пробирались сейчас из одного района города в другой: домой, или из дому, или еще по кому–нибудь неотложному делу. Патрули пропускали их. Возможно, пропустили бы и Сашу.

Но тот же голос, что Саша услышал первым, вдруг крикнул:

— Эге! Да он с винтовкой!.. Тревога!

И сразу в морозной тишине защелкали затворы.

Саша сорвал карабин с плеча. Раненая рука заболела от резкого движения.

— Стой! Руки вверх!

Саша щелкнул предохранителем и выстрелил первый.

Но уже гремели выстрелы — пять, десять, двадцать.